Чернобыль: История ядерной катастрофы - [41]

Тогда уже и Дятлов почувствовал упадок сил – «полную апатию». Время от времени неудержимо тянуло на рвоту. Позднее врачи установят, что он получил дозу радиации во много раз выше допустимой в случае аварии. При столь острой лучевой болезни люди редко живут дольше двух месяцев. В любом случае, на реактор пора было махнуть рукой. В мемуарах Дятлов упрекает себя за то, что не сказал никому (даже Акимову) о тщетности охлаждения. Он видел, что спасать реактор поздно… но молчал. «Считал Сашу Акимова грамотным инженером», – поясняет Дятлов. Акимов отказывался признать, что реактор поврежден и закачивать воду незачем. Однако, по словам некоторых свидетелей, он продолжал подачу воды именно по приказу начальника. Возможно, Дятлов и сам не понимал точно, что делает. Рассудок подсказывал, что вода уже бесполезна, но ничего другого в голову не приходило. Так хотя бы создавалась иллюзия того, что они спасают положение. Как раз тогда, когда Дятлов понял, что делать ему на энергоблоке уже нечего, позвонил Брюханов и вызвал его к себе в бункер (штаб гражданской обороны). Туда заместитель главного инженера и направился около четырех утра. Акимов же оставался на месте, даже когда ему на смену пришел Владимир Бабичев[147].

«В чем дело?» – спросил в лоб директор. Дятлов развел руками. Находившемуся там же Сергею Парашину, секретарю парткома АЭС (ему тогда не было и сорока), Дятлов сказал: «Не знаю, ничего не понимаю». И объяснил, что перед взрывом наблюдались резкий скачок мощности и «какая-то неправильная реакция» регулирующих стержней. Он отдал директору диаграммные ленты – записанные показатели мощности реактора и давления воды в контуре. Брюханов их взял, но разговор продолжать не стал. Заместитель главного инженера чувствовал себя скверно, выглядел не лучше. Его резко потянуло на рвоту. Дятлов выбежал из бункера, и скорая увезла его в больницу[148].

Тем временем на командном посту всех занимала только одна задача – обеспечить охлаждение реактора четвертого энергоблока водой, а также ее откачку. Дятлов знал, что реактор взорвался, но промолчал. Парашин, инженер, делавший партийную карьеру, рассказывает: «В бункере находилось человек тридцать-сорок. Стоял шум и гам – каждый по своему телефону вел переговоры со своим цехом». Брюханов беспрестанно отвечал на звонки то из Москвы, то из Киева, поэтому Парашин взвалил на себя ответственность за наведение на станции хоть какого-то порядка. Он совещался с теми, кто приходил в бункер, думал, как не допустить наихудшего, советовал директору – тот, как правило, охотно соглашался.

Еще в третьем часу ночи, задолго до прихода Дятлова, Брюханов велел пойти на разведку Анатолию Ситникову, заместителю главного инженера, и Владимиру Чугунову, начальнику реакторного цеха первого энергоблока. Оба работали в свое время на четвертом, поэтому выбор пал на них. Парашин убеждал Брюханова: «Нужно их послать – никто лучше их не разберется, не поможет Дятлову». Директор не спорил. Кроме оценки размеров аварии, Ситникову и Чугунову следовало проверить работу системы аварийного охлаждения реактора и помочь в розыске пропавших. Инженеры осматривали полуразрушенное здание, понимая, что им грозит лучевая болезнь. Но уровень радиации оставался загадкой – дозиметры с максимальным показателем в 3,6 рентгена в час были бесполезны. Ситников видел раскаленные топливные стержни и обломки графита, разбросанные взрывом, но все равно решил выйти на крышу четвертого энергоблока. Это решение будет стоить ему жизни. Один из коллег так передает его слова: «Я заглянул сверху в реактор… По-моему, он разрушен… Гудит огнем… Не хочется в это верить… Но надо»[149].

В такой обстановке Ситников и Топтунов пытались выполнить приказ директора – бились над задвижками системы аварийного охлаждения. Хотя Ситников уже знал, что охлаждать больше нечего, он не решался полностью это признать. Но задвижки, закрытые слишком туго, оказались не по силам двум инженерам, которые из-за отравления радиацией едва стояли на ногах. Чугунов пошел за подмогой. Около семи утра он вернулся на энергоблок в компании троих коллег помоложе. Ситников сидел за столом, уронив голову на руки, – его сильно тошнило. Там же были Акимов и Топтунов (не послушав Дятлова, они дорабатывали смену до конца). Выглядели они жутко. Аркадий Усков, один из новичков, так описывает Топтунова: «растерян, подавлен, стоит молча». Усков с напарником сумели открыть одну задвижку и услышали, как по трубам устремилась вода. Акимов, Топтунов и еще один инженер должны были открывать другую. Дела у них шли неважно: задвижку открыли наполовину, Топтунова рвало, за ним и Акимова.

Чуть позже, когда начальник ночной смены и его подчиненный брели в зал управления, на них наткнулся Виктор Смагин, сменщик Акимова. Он вспоминает: «…отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили – испытывали тяжкие страдания и одновременное ощущение недоумения и вины». Радиация сулила им гибель, но тревожило их в первую очередь другое. Акимов еле ворочал языком: «Ничего не пойму. Мы все делали правильно… Почему же?.. Ой, плохо, Витя. Мы доходим»