Чернобыль: История ядерной катастрофы - [37]

Команду «отбой» бойцам дали только в семь утра. Два брата Шаврея могли наконец-то уйти с атомной станции. Ивана еще раньше увезли на скорой. Он ощущал сладкий привкус во рту, головную боль, обморочную слабость. Потом его рвало. Леонид сам слез с крыши машинного зала, но симптомы у него были те же. Петр приехал на станцию позже, тем не менее ему тоже стало дурно: «У меня была рвота и ужасная слабость. Ноги не слушались, будто ватные». И страшно мучила жажда. Он выпил из рукава немного воды из пруда-охладителя, ему сразу полегчало. Напарник воскликнул:

– Что ты делаешь? Она же грязная!

– Посмотри: прозрачная.

Петр продолжает: «А вода была радиоактивная, я понимал это, но мне казалось, что если я не сделаю два глотка, я упаду и не поднимусь. Потом слизистая была повреждена». Те два глотка чернобыльской воды обошлись лейтенанту недешево[133].

Еще один молодой лейтенант, Петр Хмель, прибыл на ЧАЭС одновременно с Петром Шавреем. Как и у Шаврея, у него оказался на пожаре «семейный подряд». Отец, Григорий Хмель, служил водителем в районной пожарной части в Чернобыле. Его машина добралась до станции одной из первых, после того как Правик дал сигнал тревоги номер три. Сын же был офицером пожарной части № 2 – это он должен был сменить караул Правика в восемь утра 26 апреля. Приехав на станцию, Петр Хмель узнал, что Правика уже увезли в больницу. «Я ушел в разведку на крышу машинного зала – крыша полностью разрушена, там и сям пламя, правда, невысокое… – вспоминает Хмель-младший. – Подали ствол… Через какое-то время я там остался один. Запросил по рации, что делать. Ответили: „Жди замену“». Сколько пришлось ее ждать, Хмель не знает – так спешил, что часы оставил дома. Позднее ему предстояло осознать, какое значение имела каждая минута, проведенная на той крыше[134].

Пока сын был на крыше, отец, Григорий Хмель, работал у стен машинного зала. Он видел, как Правик карабкался вверх по пожарной лестнице. Немного позже, услышав, что Правика и Телятникова увезли на скорых, он забеспокоился о сыне. Он и не сомневался, что Петра вызовут по тревоге. Под утро, когда огонь уже в общем потушили, а людям стали давать в столовой таблетки йодида калия, Григорий начал его искать. «Пети нема?» Ему ответили, что нет. Но вот кто-то сказал: «Дед, Петю Хмеля повезли на подмену туда». Само собой, на крышу. У старика екнуло сердце. «Думаю: все, гаплык».

Григорию и другим велели сбросить одежду и мыться. Выйдя из бани, он наконец-то увидел сына: «Бачу – Петя мой идет, в форме, в плаще, пояс пожарный, фуражка, сапоги на нем яловые». Петр едва успел спросить: «Ты тут, батько?», как его увели на обеззараживание. Григория, должно быть, охватила примерно та же тоска, как у гоголевского Тараса Бульбы, когда перед казнью, глядя на толпу чужеземцев, Остап воскликнул: «Батько! Где ты? Слышишь ли ты?» Отец настоял на том, чтобы дождаться выхода Петра из душевой. Вид его никак не радовал. Петр вспоминает: «В душевой мне стало плохо. Я вышел оттуда – отец меня ждет: „Как себя чувствуешь, сынок?“ И я, уже почти ничего не слышал, услышал только: „Держись“»[135].

Людмила Игнатенко не находила себе места в комнате над гаражом пожарной части № Василий, муж, уехал на пожар в половине второго ночи. Она ждала первого ребенка, срок уже был большим, но беспокоило ее не только это. Людмила догадалась: творится что-то неладное. Время шло, а машины в часть не возвращались. «Четыре часа… Пять часов… Шесть… – вспоминает она. – В шесть мы с ним собирались ехать к его родителям. Сажать картошку». Около семи ей сказали, что Василия привезли в больницу. Людмила побежала туда, но здание уже оцепила милиция. Только скорые мчались на атомную станцию и обратно. Собравшимся запрещали приближаться к машинам.

Людмила в отчаянии бросилась к знакомой, которая работала в больнице и как раз выходила из скорой.

– Пропусти меня!

– Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо.

Людмила умоляла врача позволить ей просто взглянуть на мужа. Та все же согласилась. Вид у него был пугающий: «Отекший весь, опухший… Глаз почти нет…» Она спросила:

– Васенька, что делать?

– Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя будет ребенок… Уезжай! Спасай ребенка!

Людмила запомнила, что доктора твердили об отравлении газами. Игнатенко, однако, должен был понимать, что речь идет о радиации. Пожарные-ликвидаторы не сразу осознали, откуда исходит смертельная угроза, но теперь они хотели только одного: чтоб их семьи уехали подальше от Припяти. Огонь побороли, но с излучением ничего поделать не могли. Эта чудовищная отрава только начинала разъедать тела людей[136].

Родители Владимира Правика несколько часов напрасно ждали сына – он так и не приехал помочь им в огороде. Когда им наконец сообщили, что лейтенанта доставили в припятскую больницу, они сразу же поехали к нему. Через окно сын велел родителям немедленно садиться на мотоцикл, взять Надю и маленькую Наташу, закутав внучку в несколько одеял, и отвезти их на железнодорожную станцию. Владимир считал, что жене и дочери надо перебраться к родителям Надежды, в Черкасскую область. Так и поступили. Перед отъездом жена оставила ему на столе записку. Их долгий роман в письмах завершится именно этим письмом – ответа на него уже не будет