Чернобыль: История ядерной катастрофы - [36]

.

Майор наконец-то увидел Правика, когда тот спустился с крыши третьего энергоблока в компании Кибенка и членов его караула. Правик доложил, что пожар там в основном потушен. Но сам лейтенант явно пострадал. «С ним еще семь человек, им было плохо, всех тошнило», – вспоминал Телятников. Он остановил проезжавшую мимо машину скорой помощи и отправил Правика и остальных в больницу. На часах было около половины третьего. Бойцы провели на крыше менее получаса, но чувствовали себя уже очень плохо. Все уже понимали, что виной тому не только пожар. Когда Правика сажали в скорую, он сказал: «Передайте Наде и всем-всем-всем: пусть плотно закроют окна, двери и не выходят на улицу». Скорая умчалась в Припять. Иван Шаврей, взойдя на крышу машинного зала, как раз наткнулся на спускавшихся сверху людей Кибенка. Всех тошнило. Особенно плохо было Игнатенко – он уже не мог стоять на ногах. Кибенок в порванной гимнастерке шел медленно, держась за стену. Им помогли сойти на землю, откуда, как сказано выше, скорая повезла их в больницу[128].

В Припяти в ту ночь работал единственный дежурный врач – двадцативосьмилетний Валентин Белоконь. Он ездил на скорой по срочным вызовам. Один из них в ту ночь был к мужчине, который так напился, что выпрыгнул из окна. А потом позвонили с атомной станции. Белоконь приехал на ЧАЭС, прихватив обезболивающие – думал, что придется лечить ожоги. На месте он встретил Кибенка (еще до того, как тот оказался на крыше третьего энергоблока). Доктор спросил:

– Есть обожженные?

– Обожженных нет. Но ситуация не совсем ясна. Что-то моих хлопцев немножко подташнивает.

Белоконь позднее вспоминал, что лейтенант выглядел «немного возбужденным, взвинченным»[129].

Через какое-то время к Белоконю привели рабочего лет восемнадцати, из тех, кто трудился на третьем энергоблоке и мог заходить и в четвертый. Тот жаловался на резкую головную боль и рвоту. Врач в ответ спросил, что он ел, как вечер провел. В ночь с пятницы на субботу, видя состояние пациента, он заподозрил алкоголь, не радиацию. Но парень оказался трезвым, спиртом от него не пахло. Состояние тем временем ухудшалось: он побледнел, язык у него заплетался. Те, кто его привел, восклицали: «Ужас, ужас!» Белоконь ввел ему успокоительные: реланиум (более известный как диазепам) и аминазин[130].

Вскоре к Белоконю обратились за помощью еще несколько рабочих. Симптомы все те же: головная боль, сухость в горле, рвота. Доктор ввел им реланиум и отослал машину с ними в Припять. Затем к нему привели пожарных, едва державшихся на ногах. Только отправив их в больницу, Белоконь наконец осознал, что происходит. Он позвонил начальству и попросил доставить йодид калия – лекарство для защиты щитовидной железы от радиации. На том конце провода не сразу поверили. Однако, когда в больнице увидели первых жертв аварии, вопросы исчезли – Белоконю прислали нужные таблетки. В том, что люди пострадали от радиоактивного облучения, сомнений больше не возникало. Но никто еще не знал, насколько высок уровень радиации.

Белоконь стал напряженно вспоминать годы учебы, но в мединституте о радиации рассказывали не так много. Даже работники атомной электростанции лишь смутно понимали, как серьезна эта угроза. Белоконь призывал терзаемых рвотой людей садиться в машины и ехать в больницу, но те отвечали, что просто переволновались от взрыва. Их больше беспокоило, что коллеги увидят, как их рвет[131].

Майор Телятников сбился с ног. Он направил подкрепление на крышу третьего энергоблока. В полчетвертого ночи у него появились те же симптомы, что и у остальных; не давало покоя горло. Настало время ехать в Припять и Телятникову[132].

К этому времени на пожар прибыл Петр Шаврей, младший брат Леонида и Ивана, уже давно боровшихся с огнем. Леонид держал под контролем крышу машинного зала, Ивана послали на крышу третьего энергоблока. Вместе с другими бойцами он сменил там Кибенка и часть его караула. Петр приехал с еще одним офицером, той ночью отдыхавшим, – Юрием Хилько. Шаврей, в обычной гражданской одежде, подошел к машинному залу и услышал голос самого старшего из братьев – Леонида: «Рукава давайте, нет рукавов!» Расплавленный битум прожег рукава на крыше. Петр вспоминает: «Я сразу туфли снял, кирзовые сапоги надел, фуражку бросил в машину. Два рукава под мышки, и по лестнице наверх. И это все средства защиты – а что, в сапогах же! Какая там защита – счет на минуты шел, чтобы дальше не полыхнуло».

На крышу машинного зала доставили новые рукава, но они были сухими. Насосы для подачи воды стояли обесточенными. Петра Шаврея осенило: в дело пойдет пруд-охладитель. Однако добраться с рукавом до пруда оказалось совсем не просто. Вокруг царил хаос. Словно после бомбежки, повсюду валялись куски железобетона, оконного стекла, графита, топливных стержней. Проехать к воде, не повредив колеса, было сущей головоломкой. Петр вспоминает: «Я бежал впереди машины – освещения нет, обломки, все завалено. Я как заяц петлял – машина за мной. И все равно колеса попробивали. Я руками вытягивал из колес арматуру, выбивал ее ногами. Потом кожа с рук слезла – радиоактивная была арматура». В итоге пожарные достигли цели, и вода по рукаву пошла на крышу машинного зала. Огонь отступил.