Черно-белое кино - [19]

случившихся в созвездии Стрельца.

Что я могу испытывать страданье

и жизнь моя мне кажется пуста

лишь оттого, что где-то в мирозданье

погасла безымянная звезда.

Что и моя когда-нибудь дорога

внезапно оборвется оттого,

что где-нибудь в созвездье Козерога

небесное распалось вещество.

«Музыка, свет неближний…»

Музыка, свет неближний,

дождь, на воде круги.

Музыка, третий лишний,

что же ты, ну, беги!

Выдохлась? Притомилась?

Хочешь не хочешь – пой?

Музыка, сделай милость,

очередь за тобой.

С каждою перебежкой —

дождь, на воде круги.

Музыка, ну, не мешкай,

музыка, ну, беги!

Не дожидаясь зова,

не выбирая дня,

круг обеги, и снова

встань впереди меня.

Да не сочтем за муку

этот, из века в век,

по роковому кругу

завороженный бег.

Этот смиренный пафос

и молчаливый зов

перемещенья пауз,

звуков и голосов.

Это чередованье

флейты и бубенца.

Это очарованье

дудочки и скворца.

Это – сплетенье вьюги

с песенкою дрозда.

Это – синицей в руки

выпавшая звезда.

Это – звезда и полночь,

дождь, на воде круги.

Этот призыв на помощь —

музыка, помоги!

Иронический человек

Мне нравится иронический человек.

И взгляд его, иронический, из-под век.

И черточка эта тоненькая у рта —

иронии отличительная черта.

Мне нравится иронический человек.

Он, в сущности, – героический человек.

Мне нравится иронический его взгляд

на вещи, которые вас, извините, злят.

И можно себе представить его в пенсне,

листающим послезавтрашний календарь.

И можно представить в его письме

какое-нибудь старинное – милсударь.

Но зря, если он представится вам шутом.

Ирония – она служит ему щитом.

И можно себе представить, как этот щит

шатается под ударами и трещит.

И все-таки, сквозь трагический этот век

проходит он, иронический человек.

И можно себе представить его с мечом,

качающимся над слабым его плечом.

Но дело не в том – как меч у него остер,

а в том – как идет с улыбкою на костер,

и как перед этим он произносит: – Да,

горячий денек – не правда ли, господа!

Когда же свеча последняя догорит,

а пламень небес едва еще лиловат,

смущенно – я умираю – он говорит,

как будто бы извиняется – виноват.

И можно себе представить смиренный лик,

и можно себе представить огромный рост,

но он уходит так же прост и велик,

как был за миг перед этим велик и прост.

И он уходит – некого, мол, корить —

как будто ушел из комнаты покурить,

на улицу вышел воздухом подышать

и просит не затрудняться, не провожать.

«Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь…»

Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь.

Стрелки, цифры, циферблаты – сутки прочь.

Гири, маятники, цепи, медный гуд.

Все торопятся куда-то, все бегут.

На ходу махнуть рукою, крикнуть «будь!»,

Съесть сосиску на ходу и снова в путь.

Сдать багаж, и в самолет, и в облака. —

Как там наши? – как там ваши? – ну, пока!

Гири, цепи, шестеренки, медный звон.

Телеграмма – вместо писем – телефон,

телефонные кабины – о стекло

стук монеты – ваше время истекло!

Нету времени присесть, поговорить,

покалякать, покумекать, покурить.

Нету времени друг друга пожалеть,

от несчастья от чужого ошалеть.

Даже выслушать друг друга – на бегу —

нету времени – приедешь? – не могу!

На автобус, на троллейбус, в этот гон,

в эту гонку, в переполненный вагон,

то в обгон, а то вдогонку – на ходу —

в эту давку, суматоху, чехарду,

в автогонку, в мотогонку, в нету мест,

в не толкайтесь, переулками, в объезд,

и в затор у светофора – как в тупик…

Что за время? Наше время, время пик.

Только выхлопы бензина, дым и чад.

Только маятники медные стучат.

Только стрелки сумасшедшие бегут.

Стрелки, цифры, циферблаты, медный гуд.

Словно мир этот бессонный городской

стал огромной часовою мастерской,

часовою мастерскою, где со стен —

циферблаты всех фасонов и систем,

где безумные живут часовщики.

Спать ложишься – ходят стрелки у щеки.

Стрелки, цифры, циферблаты, медный зов.

Засыпаешь под тиктаканье часов.

И летишь под этим небом грозовым —

как на бомбе с механизмом часовым.

Воспоминанье о костеле

Костел назывался

именем святой Анны,

а может быть, как-то иначе.

Я шел туда ночью,

по полю, по черной пахоте,

ночь была черной,

и можно было идти не иначе,

как перебирая рукою

невидимую нитку провода,

натянутого связистами, —

жесткий провод

скользил между пальцами и ладонью,

обдирая ее до крови.

В костеле

был наблюдательный пункт

наших артиллеристов.

Стоял полусумрак,

горели свечи,

и еще был какой-то свет,

и кто-то упорно и долго

играл одним пальцем

на старинном органе,

выжимая из него по капле

грустный какой-то мотивчик.

Начало артподготовки

было назначено на шесть ноль-ноль.

Постепенно светало,

и на стенах костела

оживали старинные фрески,

а в левом приделе,

у входа,

на черном огромном кресте

печально и кротко светились

глаза Иисуса

и проступали

темные пятна крови,

нарисованной густо на руках и ногах

в тех местах,

куда были вколочены гвозди —

дюймов, наверно, в десять-двенадцать,

огромные черные гвозди, —

неожиданно бытовая подробность

в этом зыблющемся воспоминанье,

где все так призрачно

и нереально.

Как показать лето

Фонтан в пустынном сквере будет сух,

и будет виться тополиный пух,

а пыльный тополь будет неподвижен.

И будет на углу продажа вишен,

торговля квасом и размен монет.

К полудню

на киоске «Пиво – воды»

появится табличка «Пива нет»,

и продавщица,

мучась от зевоты,

закроет дверь киоска на засов.