Черно-белое кино - [21]

вдаль береговая полоса,

и мы видим сверху —

с самолета,

с вертолета,

с птичьего полета —

по бескрайней выжженной пустыне

маленькая женщина идет.

И тогда возникнет панорама

множества экранов,

циркорама —

на ступенях рухнувшего храма

маленькая женщина стоит

у подножья каменного Будды,

и мы видим —

каменного Будды

каменные жесткие глаза,

а потом отдельно —

южный город,

берег пляжей,

море и песок

и отдельно —

хроники старинной

некий завершающий кусок,

и как смесь пролога с эпилогом

будут в заключительном куске

очертанья рухнувшей Помпеи,

след полузабытой эпопеи,

домик, возведенный на песке.

«Я медленно учился жить…»

Я медленно учился жить.

Ученье трудно мне давалось.

К тому же часто удавалось

урок на после отложить.

Полжизни я учился жить,

и мне за леность доставалось, —

но ведь полжизни оставалось,

я полагал – куда спешить!

Я невнимателен бывал —

то забывал семь раз отмерить,

то забывал слезам не верить,

урок мне данный забывал.

И все же я учился жить.

Отличник – нет, не получился.

Зато терпенью научился,

уменью жить и не тужить.

Я поздно научился жить.

С былою ленью разлучился.

Да правда ли, что научился,

как надо научился жить?

И сам плечами лишь пожмешь,

когда с утра забудешь снова

не выкинуть из песни слова,

и что посеешь, то пожнешь.

И снова, снова к тем азам,

в бумагу с головой заройся.

– Сезам, – я говорю, – откройся

Не отворяется Сезам.

Воспоминанье о дороге

Дорога была минирована,

но мы это поняли

слишком поздно,

и уже не имело смысла

возвращаться обратно,

и мы решили идти

дальше,

на расстоянии друг от друга,

я впереди,

он сзади,

а потом менялись местами.

Мы ступали осторожно,

кое-где

мины выглядывали из-под снега,

темные коробочки,

припорошенные снегом,

такие безобидные с виду.

Мы ступали осторожно,

след в след,

мы вспотели,

хотя мороз был что надо,

и сердце замирало,

останавливалось,

и начинало стучать

не прежде,

чем нога опиралась на твердое,

и тогда стучало в висках,

и вновь замирало

перед следующим шагом.

Потом повалил снег,

потом послышались взрывы

и крик:

– Ложись! так вашу так! —

а дальше,

дальше ничего не помню,

только дорога,

и сердце замирает,

и останавливается,

и начинает стучать

не прежде,

чем нога обопрется на твердое,

и снова стучит в висках,

и вновь замирает

перед следующим шагом.

Квадратный человек

Как полуночный вздор, как на голову снег

мой грозный командор, мой черный человек

как поздний вестовой по гулкой мостовой

квадратный человек с квадратной головой.

Квадратное лицо. Квадратные очки.

Квадратные глаза. Квадратные зрачки.

И челюсти во рту гремят, как жернова,

когда он говорит квадратные слова.

Квадратный человек, сам черт ему не брат.

В саду его растет квадратный виноград.

И явственно видна, пока он говорит,

квадратная луна в глазах его горит.

О, этот человек, он выпрямить готов

округлости полей, округлости прудов,

и возвести в квадрат – и возвести стократ —

квадрат своих затрат, квадрат своих оград.

Квадратный человек, мой грозный командор,

мой прошлогодний снег, мой полуночный вздор,

нелепое звено из рода небылиц, —

и все-таки одно из действующих лиц.

И по спине сквозит нездешним холодком,

когда он мне грозит квадратным кулаком.

«Листья мокли под окном…»

Листья мокли под окном,

намокали…

– Дело к осени идет! —

намекали.

Протрубили журавли,

пролетели,

прокричали про снега,

про метели.

Эти голые поля,

эти дали

тоже мненье журавлей

подтверждали.

Только зрелые плоды,

тяжелея,

наливались, ни о чем

не жалея.

Да и мы с тобою, друг,

не тужили,

в камельке своем огонь

не тушили.

Хоть и видели, что день

убывает,

говорили: – Ничего!

Все бывает!

«Живешь, не чувствуя вериг…»

Живешь, не чувствуя вериг,

живешь – бежишь туда-сюда.

– Ну как, старик? – Да так, старик

Живешь – и горе не беда.

– Но вечером, но в тишине,

но сам с собой наедине,

когда звезда стоит в окне,

как тайный соглядатай,

и что-то шепчет коридор,

как ростовщик и кредитор,

и въедливый ходатай…

Живешь, не чувствуя вериг,

и все на свете трын-трава.

– Ну как, старик? – Да так, старик

Давай, старик, качай права!

– Но вечером, но в тишине,

но сам с собой наедине,

когда звезда стоит в окне,

как тайный соглядатай…

Итак – не чувствуя вериг,

среди измен, среди интриг,

среди святых, среди расстриг,

живешь – как сдерживаешь крик.

Но вечером, но в тишине…

Воспоминанье о Марусе

Маруся рано будила меня,

поцелуями покрывала,

и я просыпался на ранней заре

от Марусиных поцелуев.

Из сада заглядывала в окно

яблоневая ветка,

и яблоко можно было сорвать,

едва протянув руку.

Мы срывали влажный зеленый плод,

надкусывали и бросали —

были августовские плоды

терпки и горьковаты.

Но не было времени у нас, чтобы ждать,

когда они совсем поспеют,

и грустно вспыхивали вдалеке

лейтенантские мои звезды.

А яблоки поспевали потом,

осыпались, падали наземь,

и тихо по саду она брела

мимо плодов червонных.

Я уже не помню ее лица,

не вспомню, как ни стараюсь.

Только вкус поцелуев на ранней заре,

вкус несозревших яблок.

Как показать осень

Еще не осень – так, едва-едва.

Ни опыта еще, ни мастерства.

Она еще разучивает гаммы.

Не вставлены еще вторые рамы,

и тополя бульвара за окном

еще монументальны, как скульптура.

Еще упруга их мускулатура,

но день-другой —

и все пойдет на спад,

проявится осенняя натура,

и, предваряя близкий листопад,

листва зашелестит, как партитура,

и дождь забарабанит невпопад