Черно-белое кино - [18]

Слишком черное от крови на руке твоей пятно…

Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!

А потом придут оттенки, а потом полутона,

то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.

А потом и эта зрелость тоже станет в некий час

детством, первыми шагами тех, что будут после нас

жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…

Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!

Я люблю твой свет и сумрак – старый зритель, я готов

занимать любое место в тесноте твоих рядов.

Но в великой этой драме я со всеми наравне тоже,

в сущности, играю роль, доставшуюся мне.

Даже если где-то с краю перед камерой стою,

даже тем, что не играю, я играю роль свою.

И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,

как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,

как сплетается с другими эта тоненькая нить,

где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,

потому что в этой драме, будь ты шут или король,

дважды роли не играют, только раз играют роль.

И над собственною ролью плачу я и хохочу.

То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.

То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,

жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Время слепых дождей Фрагменты сценария

Вот начало фильма.

Дождь идет.

Человек по улице идет.

На руке – прозрачный дождевик.

Только он его не надевает.

Он идет сквозь дождь не торопясь,

словно дождь его не задевает.

А навстречу женщина идет.

Никогда не видели друг друга.

Вот его глаза.

Ее глаза.

Вот они увидели друг друга.

Летний ливень. Поздняя гроза.

Дождь идет,

но мы не слышим звука.

Лишь во весь экран – одни глаза,

два бездонных,

два бессонных круга,

как живая карта полушарий

этой неустроенной планеты,

и сквозь них,

сквозь дождь,

неторопливо

человек по улице идет,

и навстречу женщина идет,

и они увидели друг друга.

Я не знаю,

что он ей сказал,

и не знаю,

что она сказала,

но —

они уходят на вокзал.

Вот они под сводами вокзала.

Скорый поезд их везет на юг.

Что же будет дальше?

Будет море.

Будет радость

или будет горе —

это мне неведомо пока.

Место службы,

месячный бюджет,

мненья,

обсужденья,

сожаленья,

заявленья

в домоуправленья —

это все не входит в мой сюжет.

А сюжет живет во мне и ждет,

требует развития, движенья.

Бьюсь над ним

до головокруженья,

но никак не вижу продолженья.

Лишь начало вижу.

Дождь идет.

Человек по улице идет.

Время слепых дождей

Время, бесстрашный художник…

Время, бесстрашный художник,

словно на белых страницах,

что-то все пишет и пишет

на человеческих лицах.

Грифелем водит по коже.

Перышком тоненьким – тоже.

Острой иглою гравера.

Точной рукою гримера…

Таинство света и тени.

Стрелы, круги и квадраты.

Ранние наши потери.

Поздние наши утраты.

Черточки нашего скотства.

Пятна родимые страха.

Бремя фамильного сходства

с богом и с горсточкой праха.

Скаредность наша и щедрость.

Суетность наша и тщетность.

Ханжество или гордыня.

Мужество и добродетель…

Вот человек разрисован так,

что ему уже больно.

Он уже просит: – Довольно,

видишь, я весь разрисован!

Но его просьбы не слышит

правды взыскующий мастер.

Вот он отбросил фломастер,

тоненькой кисточкой пишет.

Взял уже перышко в руку —

пишет предсмертную муку.

Самый последний штришочек.

Малую черточку только…

Так нас от первого крика

и до последнего вздоха

пишет по-своему время

(эра, столетье, эпоха).

Пишет в условной манере

и как писали когда-то.

Как на квадратной фанере

пишется скорбная дата.

Отсветы. Отблески. Блики.

Пятна белил и гуаши.

Наши безгрешные лики.

Лица греховные наши…

Вот человек среди поля пал,

и глаза опустели.

Умер в домашней постели.

Выбыл из вечного боя.

Он уже в поле не воин.

Двинуть рукою не волен.

Больше не скажет: – Довольно! —

Все. Ему больше не больно.

Воспоминанье об оранжевых абажурах

В этом городе шел снег,

и светились оранжевые абажуры,

в каждом окне

по оранжевому абажуру.

Я ходил по улицам

и заглядывал в окна.

В этот город я вернулся с войны,

у меня было все впереди,

не было лишь квартиры,

комнаты,

угла,

крова.

Снова и снова

ходил я по улицам

и заглядывал в окна.

Под оранжевыми абажурами

люди пили свой чай

с послевоенным пайковым хлебом.

Оранжевые абажуры были моей мечтой,

символом

всей несправедливости мира,

в котором,

как мне казалось,

лишь у меня одного

не было никакого пристанища,

комнаты,

угла,

крова.

У меня было все впереди,

все впереди настолько,

что я не мог оценить размеров

своего богатства.

– Скажите, пожалуйста, —

спрашивал я, —

здесь не сдается угол?

– А в городе шел снег,

и светились оранжевые абажуры,

оранжевые тюльпаны

за тюлевой шторкой метели,

оранжевая кожура мандаринов

на новогоднем снегу.

Взаимосвязи

Слепому гневу солнечной короны

подвластны наши ливни и ветра.

А к ливню ломит кости у вороны,

и оттого орет она с утра.

Все бабочки, кузнечики и мухи,

гиена, антилопа или тур

испытывают дьявольские муки

от разницы дневных температур.

Но странно, что и мы, цари природы,

творенья совершенные богов,

зависим от превратностей погоды

не меньше мух, жуков и пауков.

Что столбик атмосферного давленья

таранит наши мощные тела,

и действуют небесные явленья

на наши повседневные дела.

И мы следим за сменою ненастий,

морозов, снегопадов и дождей

не меньше, чем за сменою династий,

парламентов, правительств и вождей.

Как странно знать, что в некий день весенний

на части разрываются сердца

из-за каких-то слабых сотрясений,