Чернее, чем тени - [39]

Но быть в редакции каждый день… Прощай, свободное время, прогулки по солнечному городу и ночные бдения? Нет, это чересчур.

Но Лаванда… Он как-то слишком опрометчиво решил, что после деления всех средств на два их будет по-прежнему на всё хватать. (Ладно, пофиг, сам он может сидеть на кофе без сахара, если понадобится).

Но, в конце концов, это действительно продвижение. Разве это не совпадает со всеми его приоритетами и устремлениями? Ему ведь всегда хотелось чего-то большего — хотелось делать что-то по-настоящему, что действительно имело бы значение и меняло бы жизнь вокруг. Разве это не верный шаг на пути?

Но офис… (К ним Феликс всю жизнь питал какое-то заочное отвращение).

«Да о чём тут думать! — сказал вдруг чей-то очень разумный и очень рациональный голос. — Разумеется, надо соглашаться; любой нормальный человек сейчас согласился бы и даже не раздумывал…»

Осторожно. Трижды осторожно, когда в голове алкоголь. Феликс попытался взглянуть ещё раз в целом, чтоб понять, что тут главное, а что нет.

Да пусть себе соглашаются, — озарило вдруг. — Пусть «нормальные» и «разумные» люди делают так, как им вздумается, а он, Феликс Шержведичев, будет делать так, как делает он. Он, Шержень, никогда не станет обычным офисным планктоном. Ни за что на свете.

Он поднял глаза на Видерицкого и слегка улыбнулся:

— Знаете, Сигурд Анатольевич… Спасибо вам, конечно, за доверие, но я всё же склонен отказаться. Ну, не моё это. Я пишу, что думаю сам, а следить, что пишут другие… Нет, с этим лучше справится кто-нибудь другой.

Сказав это всё, он замолчал — внешне спокойно, а на деле, напряжённо ожидая, что теперь последует и чем обернётся его тирада.

Видерицкий задумчиво покивал:

— Что ж… Понимаю. Насильно, конечно, мало что получается хорошо. Тогда, — он улыбнулся с хитроватым добродушием, — удачи в борьбе на нашем минном поле.

И он пожал Феликсу руку.

Выйдя из комнаты, Феликс с облегчением выдохнул и победно улыбнулся. Внутри же он просто прыгал от радости. Всё так удачно прошло и хорошо кончилось. Да, он определённо выдержал это испытание.

34

Лаванде не очень-то нравился весь этот пьяный гул, наполнивший комнаты, поэтому она улизнула поискать местечко побезлюднее. Скоро это увенчалось успехом: к удивлению, тут нашлась небольшая узкая комната, похожая даже на отделённый кусок коридора. Кто-то нагородил тут фанерных перегородок, и они тонкими стенами создавали уют, дарили защищённость.

Помедлив, Лаванда вошла. Действительно, никого — только из других комнат неслось приглушённое пение: «Эй, люди, победа за нами! Эй, люди, победа близка!», — на манер дворово-лестничных песен под гитару. Хор раскатывался вдалеке, словно рокот прибоя, и не мешал.

Света тут было немного, но хватало, чтобы увидеть, что всё здесь заставлено полками. Полки нагромоздились от пола до потолка, на некоторых стояли ящики и какие-то книги, на других располагались картины, глиняные маски, всякие мелкие безделушки… Похоже, люди здесь вообще редко появлялись: все вещи выглядели застывшими, будто их не касались уже давно.

Целый выступ стены занимали небольшие картины, вернее, бумажные их репродукции. Были они довольно странного вида. Похоже, рисовал их один и тот же человек. Этого нельзя было не углядеть: всё на них было как-то странно, неправильно, как не бывает в обычной жизни, и, в то же время, казалось, будто так и должно быть. Вот эта комната с прозрачными стенами, с пирующей как ни в чём не бывало компанией, вот эта синяя луна над блистающим городом, — что ж тут необычного, господа? Вот такая у нас странная реальность, чему тут удивляться.

Маленькая надпись под одной из картин сообщала, что художником был некий К. Хассель. Судя по цифрам под именем, жил он в начале того века. И — судя по разнице между двумя цифрами — прожил весьма недолго.

У Лаванды, впрочем, не появилось особого желания узнать, чем же закончил двадцатиоднолетний Хассель, и она перевела взгляд на другие полки.

Вот глиняная маска с совиными ушами и скорбно поджатым ртом. Вот длинные и глазастые павлиньи перья. Вот чёрно-белая узкая фотография какой-то пары — кажется, они были летом где-то на природе, сидели в лодке… Но больше всего взгляд притягивали два изображения.

Первое — что-то вроде старой гравюры. На ней проступал мрачный каменный город. Его стены теснились друг к другу. Башни без окон тянулись вверх, и шпили утыкались в свинцовое небо. Внизу, под тяжёлым мостом, плескались холодные волны реки. Над городом стоял в небе чёрный диск. Это было солнце этого места.

Да это же Ринордийск, — вдруг поняла Лаванда с удивлением. Трудно было узнать его в таком обличии — но да, это несомненно та же речка под тем же мостом и те же шпили на тех же крышах. Это он — город из глубин веков, чёрный здесь, искажённый, не такой, каким должен быть, но, несомненно, тот самый.

На втором же изображении средь холмов извивался гибкий зверь на стройных лапах — остромордый, длинноухий, черношёрстый; он обвивал сам себя тонким хвостом, он танцевал — танцевал ни для кого и, в то же время, для всех, а над холмами стояла ночь, глубокая и безмолвная, и в небе свечками мерцали жёлтые звёзды — такие же жёлтые, как глаза зверя. И зверь танцевал, не уставая — один в этой тишине.