Чернее, чем тени - [41]

Феликс нахмурился:

— Что за дела? — фыркнул он. — Мы с ним друзья в конце концов.

— Ну, понимаешь, у него могли быть свои причины… Он и нам-то на самом деле очень мало что сказал.

— Да уж конечно, были. Разумеется, были.

Поджав губы, Феликс замолчал и только включал и гасил зажигалку. Было видно, что его это сильно задело.

— Что инсайдер? — вполголоса, как бы между прочим, осведомился Гречаев.

Феликс покачал головой:

— Глухо.

— Нет новостей или нет возможности?

— Нет времени, я думаю.

Гречаев кивнул, отпил аккуратно немного чая.

— Это плохо.

— Да. Плохо, — согласился Феликс.

Лаванда не поняла, о чём они, да и вообще давно уже перестала понимать их разговор. Он был очень странным, переполненным неизвестными ей именами и неясными словечками, хотя оба участника, без сомнений, прекрасно друг друга понимали. Она уже хотела было подняться и уйти куда-нибудь в другую комнату — вдруг там найдётся что-то поинтереснее, — но тут внезапно Гречаев повернулся к ней:

— Кстати, Лаванда… правильно я помню ваше имя? — да, Лаванда, так ли я всё понял: что вы можете воспользоваться мелом, но, так сказать, не горите желанием это делать?

— Так, — кивнула она хмуро.

— Но почему? Я вас не разубеждаю, — добавил он с предупреждающей мягкой улыбкой. — Просто интересуюсь, какие мотивы вами в этом движут.

Лаванда поискала более точную формулировку, но ничего помимо того, что она уже сказала, не придумалось:

— Я не хочу никого убивать, — повторила она.

— Даже если это очень плохой человек? — поинтересовался Гречаев. — Если он несёт много зла и горя? Я сейчас чисто теоретически, — он снова предупреждающе улыбнулся.

Лаванда замялась и опустила взгляд:

— Мы же никогда не знаем точно, кто их несёт. Все несут в какой-то степени.

— Вы, несомненно, правы… только кто-то больше, кто-то меньше, — поддакнул Гречаев.

— Но где оно, это «больше»? Насколько должно быть больше, чтоб обвинить вообще во всём?

Лаванда вскинула взгляд на собеседника в тайной надежде, что у него есть ответ, но тот только смотрел внимательно и молчал.

— Я думала о Нонине, — она снова опустила глаза, — и обо всём этом. И когда я пытаюсь думать о ней, о том, что она делает и зачем она делает это… Я натыкаюсь каждый раз на то, что она всего лишь человек. Не дьявол, попавший на землю, не исчадие зла… А просто человек. Со своими слабостями, со своими симпатиями и антипатиями, со своими страхами, мечтами… И когда я вижу это, мне становится странно.

Она примолкла, без возможности пока объяснить.

— Отчего странно? — мягко подтолкнул Гречаев.

— Странно, что этот человек должен отвечать за всё. Будто он сродни богам. И не имеет права ни на какую ошибку.

Феликс презрительно фыркнул и чаще защёлкал зажигалкой:

— Нонине — вся сплошная ошибка.

— Феликс… — Гречаев воздел руку, как бы призывая того помолчать. Он по-прежнему с вниманием глядел на Лаванду.

(Феликс с недовольным видом сложил руки на груди и упрямо уставился за окно).

— Иногда мне кажется, — продолжала Лаванда, — что я почти понимаю, как это — быть ею… Чувствовать, как она чувствует, видеть так, как она видит. Всё это недолго — секунды на две — а потом исчезает, и я ничего не могу вспомнить.

— И каким образом вы понимаете?

— Я… как будто оказываюсь на её месте, — она помолчала, затем кивнула с некоторой уверенностью. — Да, примерно так. Но это всегда быстро заканчивается.

— Угу, — понятливо откликнулся Гречаев. — А не могли бы вы, скажем так, воспользоваться сейчас этой возможностью и, если это не секрет, рассказать нам, что получится?

Лаванда удивилась — никто ещё не принимал всерьёз подобные её признания — и одновременно смутилась:

— Но у меня никогда не получалось по собственному желанию… Только когда само. Я, конечно, могу попробовать, но не думаю, что что-то из этого выйдет.

— И всё-таки? — настойчиво произнёс Гречаев.

Лаванда без особой надежды мысленно сосредоточилась и собралась. Взгляд её устремился вдаль, поверх многоэтажек, по крышам которых полз закат. Но там ей не было ничего нужно: она пыталась поймать сейчас то едва уловимое чувство чужого присутствия, тонкое, как паутинка, как прозрачное стёклышко, но навязчиво возвращающееся к ней снова и снова.

Она застыла и не двигалась. Ничего не было, или это казалось, что ничего не было…

— Не обращай внимания, — через полминуты проговорил Феликс. — Лав просто постоянно чёрт знает что себе фантазирует — какие-то другие миры, какие-то с ними связи… Ну, понимаешь, детство за полярным кругом, заняться нечем. Пришлось отрастить воображение…

Волна нахлынула, накрыла с головой и ушла, будто и не было.

— У неё рука болит, — отчётливо проговорила Лаванда. — Левая. Очень сильно болит.

— Да? — тут же заинтересовался Гречаев. — А где именно, не чувствуете?

Лаванда медленно провела правой рукой вдоль левой.

— Здесь, — она прихватила повыше локтя. Затем отпустила и с удивлением посмотрела на своего собеседника: водная муть после той волны окончательно улеглась в голове, и Лаванда теперь понять не могла, откуда взяла всё это.

Гречаев кивнул:

— Что ж, похоже на правду.

— В смысле? — Феликс резко оторвался от стены, отпустил и тут же перехватил зажигалку.