Чернее, чем тени - [34]

Стебельки трав легко покачивались на ветру. Они были такими тоненькими, что, казалось, тронь чуть сильнее, и они сломаются. Маленькими хрусталинками на кончиках повисла роса и не падала вниз.

Лаванда стояла, не шевелясь: она не поняла пока, имеет ли смысл что-то делать сейчас или всё само придёт в движение. Над холмами — неяркий, как бы припыленный слегка — вставал жёлтый шар.

Даль повеяла дымом. Вот он — прозрачные ещё сизые клубочки завихрились над лугом. Безопасные пока, они совсем не казались добрыми вестниками.

Качнулся ветер, и Лаванда потянула его носом.

Запах гари.

Он был отчётливее и сильнее, чем в первый раз; его не получалось упустить, сделать вид, что это просто показалось. Гарь донеслась досюда и была теперь фактом, она была тревожна, неясна и сеяла смятение.

Лаванда устремила взгляд вдаль, за горизонт, но отсюда не было ничего видно. Пробежать, посмотреть, что там, за холмами? Но много ли пробежишь по ним? Легче уж взлететь.

Лаванда, оттолкнувшись, поднялась в воздух — земля вмиг отдалилась, травинки стали маленьким, почти неразличимыми — и ринулась вперёд.

Зелень лугов замелькала перед глазами — холм за холмом. Они все были одинаковые, и не скажешь, пока не увидишь, за которым откроется искомое.

Вот гряда и ещё гряда… Но Лаванда чуяла, что дыма становится больше, он уже застил свет, и от него начинали слезиться глаза. Ещё немного, вот за эти холмом.

Что-то чернело там…

— Лав!

Голос пробился сквозь зелень и небо, всё смял и отстранил далеко. Показались очертания комнаты.

— Лав!

Она с трудом приподнялась с дивана, нераскрывшимися ещё полностью глазами уставилась на Феликса.

— Аа, всё-таки живая, — произнёс он одновременно злобно, но с видимым облегчением.

— Конечно, живая. А что случилось?

— Что случилось? Ты валялась тут в отключке! И вид у тебя был такой, как будто ты уже не здесь.

— Да это… Это нормально, — потупилась Лаванда. — Я часто так делаю, ещё с детства.

— Тогда будь добра, не надо так больше.

— Но почему?

Феликс раздражённо взмахнул руками:

— Я не хочу, вернувшись один раз, обнаружить твой трупик.

— Да я же сказала, это нормально.

Он затряс головой:

— Это не нормально.

— Феликс! — Лаванда смотрела на него с досадой.

Будто держит её за неразумного ребёнка, даром, что сам, похоже, так и не повзрослел.

— Слушай, — попробовала объяснить она, как человек человеку. — Ты просто не понимаешь, что это и как происходит, и поэтому…

Феликс поднял руку в останавливающем жесте:

— Просто не делай так больше. Хорошо, Лав?

Она ничего не ответила, но Феликс уже отошёл от неё и только обернулся в дверях:

— Нас будут ждать через полтора часа. Помнишь?

И, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты. Видимо, ни первый, ни второй ответ на самом деле не были ему нужны.

30

Лаванда не имела никакого представления, как следует выглядеть, отправляясь на подпольное собрание. Что-то подсказывало только, что на любом собрании нужно смотреться как минимум прилично.

Для «прилично» среди её вещей специально водились строгая чёрная юбка с пряжкой и белая шёлковая блузка. Их она всегда надевала на торжественные и праздничные мероприятия, время от времени проходящие в школе. Почему именно эти вещи считаются «приличными», она не знала, а потому молча соглашалась с мнением опекунов.

Лаванда вообще обычно соглашалась с их мнением, если только речь не шла о чём-то очень важном. Когда дело касалось принципов, наверно, никто в целом мире не смог бы убедить её поступиться ими. Но принципов было не так уж много. А во всех остальных случаях — почему бы не положиться на тех, кто старше и опытнее. Опекуны всегда хорошо относились к Лаванде: пытались по возможности обеспечить её всем необходимым, порой интересовались, как у неё дела, и никогда не наказывали (хотя было особо и не за что). Когда в Иржицу вдруг пришла телеграмма от ринордийского кузена и Лаванда, подумав, приняла приглашение, они удовлетворённо кивнули на это: вид их выражал чувство тщательно выполненного долга.

Стоя перед зеркалом, она неловко, но старательно поправила воротник и манжеты на блузке. Волосы её, обычно болтающиеся у ушей неровными прядками, были сейчас для аккуратности заплетены в короткую косицу.

Зеркало, правда, намекало, что она больше похожа на примерную школьницу, чем на подпольщика. Но других вариантов не было, в конце концов.

Взгляд Лаванды упал на браслет из перьев, выползший из-под манжеты. Неприглаженный, торчащий во все стороны, дикарский — он выбивался из остального образа. Но, подумав, Лаванда решила пренебречь такими формальностями. Браслет всегда был при ней, так чего ради снимать его из-за каких-то странных, кем-то когда-то выдуманных представлениях о рамках и вкусе.

Она и в школе, сколько помнила, не расставалась с браслетом, и никто ни слова не говорил против. Одна только учительница, тётка лет за сорок, за что-то невзлюбила Лаванду и постоянно придиралась к ней по этому и другим поводам, но после разговора с директором и она угомонилась. (О том, что такой разговор был, Лаванда узнала случайно и много позже).

Ей вообще не делали плохого — ни учителя, ни другие ученики. Может быть, сторонились немного, но никогда не пытались обидеть или как-то задеть. К Лаванде у них у всех было как будто особенное отношение — как к чему-то хрупкому, что по возможности лучше не трогать руками. Почему так, Лаванда не знала, да это и не заботило её. Она существовала отдельно, другие люди — отдельно; они занимались своими делами, имеющими мало к ней отношения, она не мешала им, всех это устраивало, и всем было хорошо.