Чернее, чем тени - [32]

Так. Она машинально выпустила дым и, застыв, всмотрелась в очертания города за окном.

Прямо за стеклом чернела тяжёлая кованая опора настенного фонаря — изгибалась мрачно и молчаливо. Наверху, сколько хватало глаз, серело утреннее небо. Вдалеке, над шпилями старинных зданий, его пересекала чёрная стая птиц.

Всерьёз подозревать Кедрова у неё не было оснований. Правда, всякие мелочи… Вроде лишь начатых и тут же замятых споров, вроде чуть заметного затягивания сроков. Конечно, это могло ещё ничего и не значить. Но всё же…

А кто, собственно, такой этот Андрей Кедров? Что можно о нём сказать при беспристрастном взгляде со стороны?

Человек-одиночка, скрытен, очень осторожен. Способен, однако, на рискованные поступки, когда видит в них смысл. Умеет устанавливать контакт и, при необходимости, раскрутить собеседника на откровенный разговор. Имеет отличную память, способен одновременно контролировать много дел.

Имеет доступ к ГосБД и другим базам, а также к видеокамерам и прослушивающим устройствам.

Близких людей нет.

То есть, при желании что-то предпринять против неё, все возможности для этого у Кедрова есть, — заключила Софи.

Это, разумеется, чисто теоретически… Но взять его под наблюдение следовало бы. Под своё собственное наблюдение, конечно же.

(Вопреки тому, что мелькавшие тут и там в ленте шуточки вида «да, Нонине лично подслушивала!» были всего лишь шуточками, Нонине иногда действительно подслушивала лично).

На чём, в конце концов, держится это её доверие к Кедрову? Только на том, что это тот самый Эндрю, старый проверенный друг, с которым они плечом к плечу прошли столько трудностей? Ну, так то же самое касалось и любого другого из их компании. Но все они предали Софи и все они больше не здесь.

Все предают в итоге.

Вспомнился Эппельгауз. Старше их всех, носатый, флегматично спокойный и всегда несколько отстранённый, будто ему и дела нет, что случится с миром и с ним самим.

Это было недолгое время спустя после конца южной войны. Ещё не замолкли вокруг разговоры: кто-то прославлял победительницу Нонине, но многие шептались… трудно даже сказать, о чём конкретно. Но почему-то над всеми витало смутное чувство, что там, на юге, произошло что-то грязное, подлое, что-то, чего не должно случаться даже на войне. Будто они знали, как должно. Софи это не тревожило: она-то понимала, что всё сделала правильно.

Наступало утро. По кабинету Нонине, где собралась вся компания, разливался красноватый свет зари. Её соратники молчаливо стояли поодаль и ожидали, что она скажет. Но Софи только умиротворённо наблюдала за восходом.

— Да, я знаю, что они болтают, будто бы я связалась с отбросами общества и что они перестарались, — небрежно кинула она наконец. — Что я натравила крыс на своих врагов. Ну, пусть натравила и пусть крыс — не вижу в этом ничего плохого. В конце концов, война закончена. Ведь этого они все хотели.

Эппельгауз многозначительно вскинул бровь:

— Помнит ли госпожа Президент легенду о злом священнике, который был съеден крысами?

— Ну, помню, — недовольно ответила Нонине.

— Это ведь твои крысы, Софи. Ты командуешь ими, и они сражаются на твоей стороне. Но когда-нибудь они придут и за тобой.

На какое-то время в кабинете повисло молчание, которое никто не решался прервать.

Софи искоса глянула на Эппельгауза, снова перевела взор на рассвет за окном. Спокойно ответила:

— Может, и не придут.

Эппельгауза тоже нет. Он не выдержал проверки.

Когда имеешь дело с людьми, способными пойти по головам, всегда следует помнить, что следующая голова может оказаться твоей. И быть наготове.

Либо ты стреляешь первым… Либо они сожрут тебя. Третьего не дано.

27

С наступлением вечера оставалось не так много занятий, которыми можно было увлечь себя. Голова тяжелела к этому времени, и все разговоры были уже проговорены, и всевозможные мелкие дела сделаны, и улица за окном не радовала и не звала погулять: лишь неясные силуэты покачивались в потёмках да слепили жёлтые огни, — пустой мир, бесприютный, и даже грёзные переливы набрякали и обвисали бессмысленно.

Был телевизор, но телевизора Лаванде не хотелось больше. Телевизор утомлял, от него тянуло в вязкую тягучую полудрёму, из которой не провалиться даже в нормальный сон и из которой не выпутаться: силы сопротивляться просто деваются куда-то.

В квартире у Феликса нашлось некоторое количество книг, но по большей части это была справочная литература. Всё остальное: несколько исторических романов, не объединённых ни временем, ни местом действия, старый и толстенный сборник сатиры, цветастая книжица в мягкой обложке под названием «От любви до ненависти» некого Дж. Кессиджи и непонятно как попавший сюда томик поэзии начала прошлого века, — всё это оставляло впечатление накопившегося здесь за годы случайным образом и не выкинутого только потому, что повода не предоставилось.

Лаванда пролистала мельком два исторических романа, но они как-то разочаровали её с первых же страниц. Остальные книги привлекали и того меньше: не хотелось даже узнавать, о чём в них написано.

Чуть погодя она, впрочем, обнаружила среди старых номеров всевозможных журналов ещё одну тоненькую книжку — «Про край света». Похоже, что детская: большие листы были сплошь украшены рисунками, и только по краешкам оставалось чуть-чуть текста, ровно столько, чтоб было понятно, что происходит на картинках. Сами картинки, правда, мало походили на иллюстрации к детской книжке. Однообразные, но очень красивые, в тонах травянистой утренней дымки, снега горных круч и розоватого касания зари, они были как бы чуть припылёнными, присыпанными грёзой и дышали умиротворением. Склоны гор, голубые озёра, альпийские луга с россыпью неярких, но прекрасных цветов, — время здесь будто остановилось, и всё дремало в зачарованном сне.