Чёрная стая - [13]

Через месяц пришел ответ на его прошение. «Зачислить в полк сообразно результатам аттестации». Экзаменовал его лично Шевич, и Войцех, показавший себя с лучших сторон как на письменном испытании по всем воинским наукам, так и в манеже, был, наконец, принят в полк корнетом, с зачислением на довольствие. Жалование его составило двести семьдесят шесть рублей в год, и Шемет, только за лошадей выложивший по тысяче целковых, понял, наконец, почему за последний год обер-офицерский состав Лейб-гвардейского гусарского полка обновился чуть не в половину.

Повышение в гвардии шло быстрее, славы и почета было больше, связи и знакомства заводились самые блестящие. Но отцовские имения шли с молотка, небольшие состояния перекочевывали к портным, шорникам и скорнякам. А также к держателям рестораций и не упоминаемых в свете общественных домов. Гусары жили весело и широко, несмотря на всеобщую нехватку денег, и особенно широкий размах этот разгул принял теперь, когда предчувствие скорой войны заставляло молодежь лихорадочно прожигать последние дни мирной жизни.

* * *

Голубые языки пламени плясали на сахарной голове, стекая в серебряный котел, наполненный бордо и коньяком, огненными каплями лилового и пурпурного, змеились по светлым клинкам скрещенных сабель тягучими струями рома из черпака, которым штабс-ротмистр Лесовский поливал плавящийся сахар, вспыхивали отражениями в блестящих глазах, искрились на закрученных усах — черных, рыжих, пшеничных.

Золотистая полоска уже явственно проступила над верхней губой Войцеха, а вчера он впервые взялся за бритву, до атласной гладкости выбрив отвердевший в последний месяц подбородок. Детская округлость щек сменилась четкостью линий, обрисовавших высокие скулы, но лукавый изгиб розовых губ и сияющая голубизна жадного до новых впечатлений взгляда оставались совершенно мальчишескими.

Третьего дня граф Шемет обедал у шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, в компании штаб-офицеров, накануне порадовал сослуживцев, оплатив из своего кармана стол обер-офицеров на полковом балу в честь уходящих в армейские полки с повышением лейб-гусар, а сегодня эскадрон собрался «без седых усов», поручики и корнеты, золотая юность столицы, предводительствуемая заместителем командира, штаб-ротмистром Лесовским.

Разговор умолк, гусары, рассевшиеся на устилавших пол черкесских коврах вокруг котла, наблюдали за священнодействиями командира, сжимая в руках пистолеты с залепленными сургучом затравками.

— Что примолкли, господа? — спросил Лесовский, подливая в огонь рому, — не на гауптвахте, чай.

— И то дело, — отозвался Сенин, поднимаясь с ковра и подавая Шемету стоявшую в углу гитару, — спой, корнет, повесели товарищей.

— Да я и не умею толком — попытался возразить Войцех, который всего две недели назад начал осваивать инструмент под руководством друга, заявившего, что учитель-немец, отказавший Шемету в талантах, — педант и штафирка.

— Тебе на сцену все одно не попасть, будь ты хоть Моцартом, — рассмеялся поручик Давыдов, адъютант Шевича, — не томи, спой.

Войцех взял гитару, пробуя лады. Незамысловатая мелодия и вправду особых талантов не требовала, да и оперного голоса тоже. Он ударил по струнам, и озорная песенка задорно зазвучала в полумраке залы.

   Нинон, души моей царица

   В тебя влюблен я навсегда.

   Тебе звенит моя цевница

   И для тебя стоит букет.

   Твоих очей огонь желанный

   Меня преследует везде.

   И, где б я ни был, неустанно

   Мечтаю о твоей любви.

   Жестокой хладностью своею

   Ты мне готовишь ранний гроб.

   Ах, если б ты была добрее,

   Я день и ночь тебя бы чтил.

   Пусть жженка сердце согревает

   И веселит гусарский дух.

   Любовь мы в песнях прославляем

   И пьем здоровье милых дам.

— Эх! Распалил ты меня, корнет! — воскликнул поручик Абамелек, подкручивая черный ус. — Хоть сейчас девку бы уебал.

— Сложный выбор, Петя, — заметил Сенин, — либо пить, либо ебать.

— А Шемет-то как разрумянился, — хмыкнул корнет Бринк, — ты, корнет, не беспокойся, поручик о блядях думает.

— С чего бы? — фыркнул Абамелек.

— Да ты всегда о них думаешь, — расхохотался Давыдов.

— Так с чего Шемету беспокоиться? — вступил в беседу веселый, но недалекий корнет Лазарев. — Он же не девка.

— Это еще надо проверить, — нарочито зловещим тоном произнес Бринк, — у княжны Елены, Петиной сестрицы, усы и то гуще. А ну-ка корнет, предъяви доказательства.

— С превеликой радостью, — усмехнулся Шемет, — но я доказательства такого рода только дамам предъявляю. Придется тебе с холостой жизнью распроститься, тогда у жены спросишь.

— Что, Карлуша, уел тебя Шемет? — подмигнул Сенин. — Войцех у нас известный охотник до ланей в заповедных лесах.

— И в постелю не ложится, не повесив чакчиры на ветвистые рога, — под дружный хохот товарищей заключил Бринк, — молодец, Шемет, не теряешься.

— Господа, господа! — Лесовский перекрыл общий смех громовым голосом. — Шампанского подайте, жженку заливать пора.

Хлопнула пробка, остатки сахара на скрещенных клинках залили пенной струей, и гусары дружно протянули пистолеты дулами кверху, подставляя их под черпак штабс-ротмистра.

* * *

Жженка лилась струей, гитара переходила из рук в руки. Пели нежные признания прекрасным очам и скабрезные хвалы блудным девкам, прославляли удаль и молодечество, пьяный разгул и воинскую доблесть. Разговоры стали громче, смех резче, глаза заблестели.