Черная шаль с красными цветами - [18]

Федя осекся в своих похвалах, но все же добавил:

— Да видать человека-то.

— Снаружи — видать. А чтобы суть схватить, сердцевину, что у него на душе да на сердце — много каши надо выхлебать из одного котелка… Да и то еще просчитаешься. Ладно, матери я сам расскажу. Чтоб нам на троих приготовила. Да и на дорогу вам потребуется. Мать на кривой не объедешь.

Отец погладил рукоятку грабелек, поднялся со скамейки.

— Тебе придется на Ошъель завтра утром идти. Сегодня возьми топор да посмотри подсеку. Проверь загородку. Очень добрая рожь поднялась, не потоптал бы скот. Сам я по дому кое-чего поделаю. Да накомарник еще один нужен, зашевелились уже, черти проклятые. Еще пара таких теплых дней — деваться некуда будет, заедят.

…Обратно Федя вернулся уже к вечеру. До подсеки было не столь далеко, самое большое верст пять. По сосновому бору идти не жарко, и ногам приятно в легкой кожаной обутке с подстилкой из ржаной соломы. На подсеку пришел и невольно заулыбался: между редкими соснами густо щетинилась рожь выше колен, а верхушки стеблей уже в трубку заворачивались! Чудеса, да и только. После того, как отожгли этот кусок лесной земли, отец, еще прошлым летом, горстями разбросал зерна ржи прямо в золу. А Федя, приспособив комель елки с толстыми сучьями, таскал его за Серко вместо бороны между деревьями, царапал выжженную землю. Нынче черная земля зазеленела веселой зеленью — глаз радуется. Федя обошел загородку — жерди, привязанные к соснам с помощью молодых, расколотых пополам елочек. Ни одна не сломалась, не упала, никто подсеки не потревожил, Гордей и Агния ждали брата, усевшись на помосте — взъезде на сеновал. Похвалились:

— А мы еще до обеда все сделали, всю картоху обтяпали!

— Мы тебе баню протопили.

— А воду носили вдвоем, ведро повесили на коромысло, на серёдку и тащили за концы, нисколько не выплёскивало. Хочешь, покажем?

— Да знаю я, как это, — засмеялся Федя, довольный заботами о себе. Только все изошли на крыльцо, мать позвала ужинать: пока баня настаивается. Глаза у матери были красные, будто бы заплаканные. Федя догадался: отец рассказал ей про Илью. Переживает мать. Посредине стола была деревянная миска с кислой перловой похлебкой, приправленной сметаной. Кислый пирог с сывороткой. Два ячменных хлебца, разломленных пополам, и один целиком. Федя взял полхлебца, но мать протянула ему целый:

— Федюшко, это тебе. Ты с дальней дороги вернулся…

— Хватит и этого, — отказался он, — чай, не дрова рубил…

Ели без спешки, степенно, не стремясь опередить друг дружку. Черпнет батя ложкой в миске, после него и остальные тянутся, потом ждут, пока он снова черпанет, вперед него не лезут. Мать вздыхала горестно, сдерживая в себе тревожные вопросы к сыну, но не стерпела-таки:

— Как же так, сынок? А если б попали, когда стрелили? Да я бы с горюшка померла… Надо ж беречься среди чужих-то людей. Да бог с ними, приезжими, отнес бы ведро солдатику…

Отец сердито хлопнул ложкой о стол:

— Дай себя захомутать — как же! Долго ли вольного охотника взнуздать!.. Запрягут да станут погонять плетью, на своей-то земле. Чему учишь?

— Я что… от худых людей. — Мать концом платка осушила глаза, чуть помолчала. — Так мне завтра опять придется хлебца испечь?

— Да уж придется, — буркнул отец.

— И надолго вы туда?

— Кто знает, пойма ивняком заросла с той и другой стороны. И хлама, валежника нанесено рекой… Дней за пять, может, управимся. Да и этим, — отец кивнул на Федю, — придется в верховья Эжвы идти. Я возьму старенькие сети, старица там рыбная, чего-нито на пропитание зацепится… Но вовсе без домашней еды нам никак, мать.

— Да как же без домашней, — заторопилась та, — сами вдвоем идете, да еще третий там… — добавила она почти шепотом.

Миски на столе опустели. Гордей толкнул Федю в бок, чтобы пропустил. Федя встал. Ребята заскользили по лавке и выскочили на улицу. Мать уже прибирала. Но отец оставался на своем месте, и Федя снова присел: отец сидит, значит, разговор не окончен.

— Ты-то сегодня попаришься, а тот, кого в Ошъеле оставил?

Федя давно научился понимать отца с полуслова, а то и с полувзгляда. Учит тому жизнь крестьянская, а особенно — охота в тайге. Ответил:

— Я думал на Ошъеле ему баню протопить.

— И дров не жалей, в лесу живем. После этакой-то дороги да с непривычки человеку отмякнуть надобно. Баня вылечит. Тогда, Марья, приготовь человеку белья какого на смену. Я послезавтра рано поплыву, да и вы не задерживайте. Еды вам на дорогу возьму.

Отец повернулся лицом к иконам в красном углу, перекрестился. Федя последовал примеру отца, потом вышел на улицу. Облокотился на верхнюю жердь изгороди, засмотрелся на ту сторону реки. Он не помнил, когда впервые, вот так, остановился и стал смотреть вдаль, но теперь это случалось часто — замечательный вид открывался с высокого обрыва на безбрежную даль синеющей пармы! Казалось, нет тайге ни конца ни края. Если все время туда идти, на восток, идти и идти, — попадаешь на Печору-реку. А в ту сторону — упрешься в Урал-гору. Если держать строго на запад, на запад — попадешь на реку Вишеру, а Вишера, говорят, сама приток Эжвы. Если вниз по Ижме поплыть — то понесет она на север, и опять же на Печору выплывешь. А если надо тебе податься в верховья Эжвы, то правь на юг, не сбейся — только на юг. Выходит, в какую сторону ни подашься, обязательно выйдешь или на Печору, или на Эжву. Две главные реки. И выходит, их Изъядор словно как в центре расположился. В центре громадного, неохватного таежного края. Изъядор — двадцать одна изба в верховьях журчащей на частых перекатах Ижмы, у самой кромки чистого соснового бора…