Черная месса - [106]

Она вошла в дом, Лука последовал за ней. Она ступала очень легко, ее походка была спокойна и величава. Она была так прекрасна, что не вызывала в Луке вожделения. Он чувствовал: эта женщина не принадлежит человеческому роду. Она зашла в комнату.

На пороге Лука не удержался и спросил:

— Кто вы?

— Жена горняка.

Комната была с низким потолком и в сумерках казалась разноцветной. Лука видел постель, меховое одеяло, простыню и покрывало, но не из белого полотна. В углу стоял огромный глобус. Он был утыкан сверху донизу острыми гвоздями из разных металлов. На полюсе, на одной ноге, будто при каждом шаге новые гвозди вонзаются ему в старые раны, стоял, как танцор, Христос. Два больших шкафа придвинуты один к другому, точно две соседние горы. На одном сверкала очень крупная друза аметиста с изумительными кристаллами, на другом — металлическое переплетение полновесных «железных цветов»[94].

Лука подошел к глобусу.

— Что это? — спросил он.

— Вновь пронзаемый гвоздями Спаситель.

— Разве на кресте страдания его не кончились?

— Нет! Он еще больше страдает, когда танцует на пуантах.

— Почему гвозди — из разных металлов?

— По-разному проявляется жестокая душа земли.

— Но в чем его страдание?

— В величии.

— А что такое страдание величия?

— Порча в исполнении замысла, — ответила жена горняка.

Лука не осознал противоречивости этих слов. Все же он понимал, что лишь эта женщина могла их произнести.

Женщина оставила его одного.

Потом она вошла снова, поставила на стол блюдо с едой и бокал вина, а напоследок зажгла свечу, поскольку совсем стемнело.

Лука поблагодарил. Уважение к этой таинственной женщине в черном, знавшей заранее о его появлении и о поисках его души, мешало ему есть и пить у нее на виду.

Между тем она занималась загадочными приготовлениями.

В углу стоял низкий столик. На нем — три вазочки с засохшими цветами. В эти вазы женщина поставила свежие кустики с волчьими ягодами, вытерла со стола пыль и накрыла его скатертью. Вазочки она составила в ряд и перед каждой положила крошечную плоскую лампадку с зажженным огоньком, а перед светильниками — два блюдца с молоком и одно с зернами пшеницы. Лука зачарованно следил за ее движениями. Наконец она выпрямилась в своем черном платье и спрятала руки, будто от холода, в широких рукавах.

— Это для детей… — И затем, помолчав немного: — Доброй ночи! Желаю вам найти свой сон. — Жена горняка исчезла в дверях.

Таким был сон, приснившийся Луке во вторую ночь.

Он идет по удивительному, заросшему цветами парку по мягкой дорожке, засыпанной гравием, под сияющим солнцем. Его душа полна торжествующей силы. Сбоку что-то шепчет ему ручей, целые облака белых бабочек порхают вокруг. Иногда виднеется скамейка, на которой никто не сидит; трясогузки качаются на ветвях ив, никнущих к воде; теплые веяния и жужжание пчел царят в воздухе. Он идет быстро и размеренно по ритмично скрипящим камешкам. Далеко впереди он видит медленно бредущую фигуру. Он догоняет ее; это женщина. Она в развевающемся платье из золотой парчи, но на него наброшена серая пелерина. Он знает, кто эта женщина, хотя никогда ее раньше не видел. Его тело напрягается от счастья. Он, дрожа как в лихорадке, подходит к ней и говорит:

— Милая госпожа!..

— Господин мой!.. — И глаза их погружаются друг в друга.

— Почему ты от меня уходила?

Она же:

— Ты все-таки догнал меня!

Он целует ее. Потом, будто во сне, говорит самому себе:

— Разве так бывает? Как это возможно? Да, моя душа в восторге, но она прихотлива и текуча, ведь она вечная мечтательница. С галерки оперного зала я наблюдал красавиц в ложах. Слезы капали у меня из глаз, когда прекрасная ножка спрыгивала со ступеньки экипажа. Как-то я целый год ежедневно часами стоял на остановке трамвая, ибо увидел однажды, как красивая женщина входит в сверкающий вагон. Через два года я отыскал ее. Но моя мечта оказалась краше, чем она сама. И даже покорная податливость ее волос ей уже не помогла. Но теперь! Теперь ты со мной, прежде чем я возмечтал о тебе! И в этом — твоя сила, твоя власть! Как это стало возможно?

— Да, — отвечает она, — через все пришлось мне пройти! Целоваться во сне и не знать об этом! И этот вечный сон! После детских лет, полных страха и унижений, после безудержного честолюбия и девичьего глянца! Я с детьми — в комнате на отшибе. Им нельзя ни кричать, ни плакать. Он ведь — большой мастер, он размышляет и размышляет. Его благородная личность стремится к совершенству. Он устал! Ночью я должна бегать по аптекам. Он вечно устает! Его тонкие губы почти не закрываются, а крепкие зубы требовательно оскалены. Наконец наступает тот день. Я провожу ему рукой по влажному от испуга лбу, и он, вздрагивая, целует мою руку в последний раз. Но где я была тогда? Где я была? Ведь все должно быть моим вокруг! Все! Все!

На Луку ли внезапно исходит из ее глаз дикая, безумная страсть уничтожения? Потом она говорит нежно, почти со страхом:

— Но ты единственный, ты принадлежишь мне!

И Лука ощущает едва ли не злую гордость.

— Да! Ты будешь мною довольна!

— О, возлюбленный! Я просто ожила. Нежные и дикие звери окружают меня! Но ты пробудил меня от смерти, которой была эта жизнь!