Старший среди них похвалил «рубаку»:
— Могутный хлопец! Вон, якую гару ворагав зьнишчыв! Падрасце нам на змену прыйдзе![62]
Улыбки стали шире, смех громче. Раздалась команда и лес услышал знаменитые уланские «журавейки»[63].
Грязные до черноты и ороговевшие до полной нечувствительности босые ноги стремительно несли домой обладателя мальчишечьего богатства: четырех гильз, двух пуговиц с орлами и уланской кокарды.
А в недалекой вёске его ждало ещё одно приобретение: прозвище «могутный хлопец». Дзявчынки, собиравшие неподалеку ягоды, стали невольными свидетелями встречи и раззвонили о ней всем, имевшим желание слушать…
— Халера! — зашипел поскользнувшийся Злобыч, отвлекая Юрася от воспоминаний.
— Тихо ты, мехам ляснуты[64], побудишь всю вулицу!
— Да и што? Нихто носа не высуне. Побоятся. Немцы парадок навели!
Маленький домик в середине окраинной улочке — цель их прихода в город был темен. Они зашли привычным ходом со стороны пустого огорода, по тропке, выбитой по самому краешку участка.
И хотя задерживаться они не собирались, но, не доходя до дома метров двадцати, остановились. Скорее всего, их не ждали. Но лезть без разведки? Война научила внимательности и подозрительности.
Перед домом разделились и разошлись по сторонам: понаблюдать, оценить обстановку. «Могутный» скинул брезентовый дождевик и, перед тем как залечь, постелил его на влажную землю. Ствол винтовки — немецкого «Маузера», положил на упор — нижнюю слегу заборчика в направлении входа. Место было привычным. Сколько раз за последний год приходилось вот так осторожничать: лежать и смотреть на свой дом? После возвращения из Франции встреча семьёй была опасным делом: НКВД выслеживало бойцов беларуского Сопротивления именно при посещении родных.
Семья, дом… Всё идет прахом… С горечью опустив уголок рта, Канецкий в очередной раз дал свободу воспоминаниям.
Когда-то давно- сколько же лет прошло? десять? двенадцать? — молоденький полешук[65] из деревеньки среди болот, замыслил сватать юную прыгажуню[66] Надзейку Яремич.
Да только толку от той задумки? У Яремичей свой хутор: 4 гектара земли, три коровы, пара коней, телега и прочее крестьянское имущество. Трое сынов да две дочки. Все крепкие работящие. Браты подрабатывают уже на лесосеке.
А у его бацки дом у весци, гектар своей да гектар арендной пашни. И три сестры на выданье. Всё что удается заработать на поденной работе в поместье — откладывают на приданное. Незавидный Юрась жених. Ох, незавидный! Да ещё и кличка эта дурацкая!
Голь на выдумки хитра. Надумал хлопец, податься на службу в уланы.
«А что — рассуждал полешук — я старательный, коней с детства обихаживать привык, выслужусь в «унтера». Жалованье, обмундирование, еда всё казенный кошт — не жизнь, сказка. Буду снимать квартиру — вот тогда дядька Станислав уже точно отдаст за мяне Надзейку. Никудой ему не деться. А пока — потерпим…».
На губах бойца промелькнула ироничная улыбка. Он вздохнул от избытка мягкой грусти.
«Какой же я был наивный! На призывном пункте выпросился-таки в уланы. И что? Стать унтер-офицером — несбыточная мечта. Чтобы окончить школу подофицеров, кроме крепкого здоровья нужен польский аттестат о среднем образовании. А из Полесского Воеводства четверть призывников была вообще неграмотна».
— В обоз! Помощником кашевара! — распоряжение полкового начальника прозвучало приговором.
Так Юрась Канецкий начал службу в меновитом Двадцать третьем полку Гродненских улан в Поставах.
Легким ветерком принесло запах, скорее даже намек на табачный дым.
Юрась подобрался, прильнул к ложу винтовки, высматривая источник запаха. В сереющих сумерках начинающегося рассвета из-за угла небрежной походкой выбрел напарник, по-солдатски зажав папиросу внутрь ладони.
«Каб ты сдох от тахго дыма! Паскуда! Каб на табэ згуба прыйшла! Ашметка уголовная! Кольки разов камандзир казав нельга палиць на заданни! Тытунёвы пах выдае здалёку! Выблядак!»[67]
Они встали у угла дома.
— Ну чего время тянуть? Давай уже! Тишина. Все по норам. Нам ещё до «хавиры» топать через полгорода.
Жарким шёпотом настаивал Злобыч. Его снедало нетерпение добраться до женского тела.
— Чего ты бздишь, если кто из соседей тебя и увидит, то уже поздно: баба твоя в пути, ищи-свищи её!
Стрелять не будем, всё сделаем ножичком, по-тихому.
Могутный стоял в нерешительности. Несмотря на немалый боевой опыт участвовать в «таких» акциях ему ещё не приходилось. Пелена обиды, вчера с головой накрывшая Юрася, сегодня стала совсем тонкой. Сквозь кисею оставшегося виделась и собственная неправота: по сути, захват чужого дома и маёмасци.[68]
«Война всё спишет» — говорили ему. «Война всё спишет» — не раз повторял он сам в разных ситуациях.
И что списала война? Его и его семью? Надежды на счастье, если не своё, то хотя бы для детей? Что теперь делать семье? Кто их приютит? На что и как они будут жить?
Сегодня его больше мучили эти житейские вопросы. Вчера горячившая голову «месть» ушла в маленький далекий уголок памяти, как нечто обязательное для исполнения, но далеко не главное.
Но это «не главное» как-то вышло на первый план.
Задание у них было простое: месть. Убить еврейку, выгнавшую семью Юрася из дома. Чужого дома ставшего своим.
