Черепаший вальс - [188]

— Ух ты! Да я и не сомневался. Он уже тогда был очень умным. Мне его Бог послал, малыша Тома.

— Он постучал в вашу дверь? — улыбнувшись, спросила Жозефина.

— Нет, все было не так! Я сидел, работал….

Он показал покрытые пылью машины за спиной.

— Они тогда не простаивали, стучали, как звери… Но все равно я услышал жуткий визг тормозов. Я поднял голову, подошел к окну и увидел, как рука женщины выкидывает из машины ребенка! Так бросают собачку, от которой хотят избавиться! Ребенок сидел на дороге. С черепашкой в руках. Ему было три-четыре года, я так и не узнал, сколько точно.

— Он тоже не помнит…

— Я впустил его в дом. Он не плакал. Он прижимал к себе черепашку. Я подумал, что они вернутся за ним. Он был такой славный. Послушный, тихий, испуганный. Кстати, вначале он вообще не разговаривал. Поэтому я и назвал его Томом. Он знал только, как зовут его черепаху — Софи. Это было больше сорока лет назад. Совсем другое время! Я предупредил жандармов, они разрешили мне оставить мальчика у себя.

Печенье размокло, сломалось. Он встал, чтобы взять ложку. Упал на стул и попытался выловить кусочек из чашки.

— Он никогда не говорил ни про папу, ни про маму. Вообще не хотел говорить. Однажды он сказал: можно, я останусь с тобой… Я растрогался. У меня не было детей. Вот мы и стали жить втроем: он, я и черепаха. Он обожал это животное. И странное дело, она привязалась к нему. Когда он звал ее, она прибегала. Я не знал, что у черепахи могут быть чувства. Она тянула к нему свою головку, он брал ее на руки и пускал ползать. Она спала в его комнате. В ногах кровати стоял ящик — ее домик. Я привязался к малышу и к черепахе. Он следовал за мной по пятам. Шагу без меня не мог ступить. Когда я работал, он смотрел на меня, когда я был в саду, он ходил за мной. Устроил его в деревенскую школу, я был знаком с училкой, она не стала раздувать из этого историю. Время от времени приходили жандармы попить кофе. Говорили, что надо все-таки заявить о нем, что, может быть, его ищут родители. Я ничего не отвечал, я слушал, я думал, может, и правда родители за ним вернутся… Невелик труд вернуться и спросить. Вам так не кажется?

Жозефина и Филипп хором ответили: «Да, конечно». Они не могли отвести глаз от старика, от его затуманенных глаз, от скрюченных пальцев, макавших печенье в кофе. Горе, искреннее горе туманило его взгляд.

— Однажды приехала та женщина. Из органов опеки. Ее звали Эвелина Ламарш. Сухая, властная, грубая. Для нее это была всего лишь рабочая встреча, она так у себя в блокноте и пометила: «РВ Ле Флок-Пиньель». И решила, что он поедет с ней. Вот так. Не спрашивая ничего ни у него, ни у меня! Когда я начал возражать, она только сказала, что таков закон. И когда надо было назвать его, она объявила, что его имя — Эрве Лефлок-Пиньель и что она отправит его к приемным родителям. Я стал спорить, я сказал, что я и есть его приемные родители, она сказала, что нужно было записываться в очередь, что полно людей, которым нужен ребенок, а я никогда никуда не записывался. Черт возьми! Я и не ждал, что у меня появится ребенок!

Он вновь вытер глаза, сложил платок, положил его в карман, собрал крошки печенья на столе рукавом свитера.

— Он уехал за три минуты. А до того провел со мной шесть лет. Он орал, когда она его увозила, кусался и царапался, бил ее ногами. Она бросила его в машину и закрыла на ключ. Он орал: «Дедуля! Дедуля!» Он так меня называл. Я не был тогда стариком, но он меня так называл… Я думал, что я умру. И поседел за одну ночь.

Он провел рукой по волосам, по бровям.

— Я не знаю, что с ним там делали, но он сбегал отовсюду, куда бы они ни пытались его запихнуть. И возвращался ко мне. В ту пору детей никто не слушал, особенно брошенных детей, так что у них не было права выбора. Я научил его кое-чему, сказал: учись хорошо в школе, и тогда ты выберешься из этого кошмара. Он послушался меня. Он всегда был первым в классе… Однажды, сбежав в очередной раз, он явился ко мне без черепахи. В семье, куда его поместили, отец был совершеннейший безумец. Явный параноик: устроил дома жуткий террор, требовал исполнения каких-то абсурдных правил: ставить мебель по линейке, мыть туалет зубной щеткой, «да, начальник, нет, начальник, есть, начальник!». При малейшей оплошности он бил детей. У Тома на теле были следы ожогов. А жена ничего не могла сделать. Когда он плакал, она говорила: «Делай так, как сказал хозяин! Он всегда прав. Нужно научиться трудиться и страдать!» Они взяли несколько приемных детей, чтобы у них была бесплатная рабочая сила. Она ими никогда не занималась. Она целиком была зациклена на своем муже. Она должна была приготовиться к его приходу с работы. Надевала чулки с поясом, откровенное белье. Вышагивала перед детьми в бюстгальтере и маленьких трусиках. Он приходил с работы и ласкал ее на глазах у детей, заставлял их смотреть, чтобы «научить жизни»! Том рассказывал, что малышей иногда тошнило, так им было противно, и он говорил: «Меня — так нет. Я нарочно смотрел, пусть он знает, что меня ничего не может испортить!» Этот человек приказал Тому учиться лучше всех, не то он его накажет. Однажды Том получил плохую оценку. Сумасшедший взял Софи и разбил ее о кухонный стол. Молотком. А потом сделал вовсе ужасную вещь, он заставил Тома выбросить останки Софи в помойку. Ему было тогда лет тринадцать. Он бросился на этого человека, попытался ударить его, но тот легко справился с мальчиком, и он пришел ко мне весь в крови… Ну ладно, а знаете, что было дальше?