Двадцать пятого ноября 1963 года в присутствии глав государств, коронованных особ и влиятельных личностей из разных стран, не говоря уже о миллионах телезрителей, родился миф о Жаклин Бувье Кеннеди.
Для вдовы президента этот день не стал днем прошения. С той страшной минуты, когда голова мужа опустилась на ее плечо, заливая кровью розовый костюм от Шанель, ею владела лишь одна мысль: «Пусть весь мир видит, что они сделали». Кем бы ни были убийцы, она хотела, чтобы их чудовищное преступление никогда не стерлось из памяти людской: поскольку судьба Джона Фитцджеральда Кеннеди оборвалась в Далласе, на углу Элм-стрит и Хьюстон-стрит, она должна была продолжить его путь в истории и создать вокруг его имени легенду, которой он не удостоился при жизни.
В тот день она заставила Америку застыть от скорби, мучиться угрызениями совести, оледенеть от ужаса. Она захотела, чтобы страна, словно покорная супруга, брела за гробом своего президента. Чтобы весь мир стал рядом с нею и признал ее права.
Это не был день прощения.
Это не был день единения.
Это не был день примирения.
Это был день, когда она бросила вызов.
Это был день славы для человека, дела и образ которого, возможно, со временем забылись бы, день славы для его жены, величественной в своем вдовьем трауре, и для его детей.
В этот день — и на долгое время спустя — все, кто не принадлежал к клану Кеннеди, превратились в пигмеев.
Изысканный и жестокий спектакль, задуманный Жаклин Кеннеди, должен был бросить тень на всех его участников. Словно героиня трагедии Расина, она стоически принимала свою участь, но вину за нее возлагала на других, на всех остальных людей, которых в своем горе считала врагами.
А трогательная нежность, какую она в тот день проявила к детям, эта демонстративная, подчеркнутая нежность, — у нее, никогда не позволявшей себе выказывать чувства на людях! — разве эта нежность не должна была означать: «Посмотрите, что вы наделали. Посмотрите, что вы сделали с молодой семьей, полной надежд, семьей, в которой воплотились мечты всего человечества»?
В этот день она сама, без чьей-либо помощи, воздвигла себе пьедестал и взошла на него. Те, кто видел ее тогда, с недоумением отметили: она словно светилась изнутри.
И весь мир, от мелкого лавочника из Айдахо, замершего у телевизора за прилавком своего заведения на Мейн-стрит, до пресыщенного, надменного кашмирского махараджи, отдыхающего в своем сказочном дворце, охватило острое чувство вины перед этой женщиной, полной достоинства, взывающей к состраданию, перед ее мужем, этим героем, павшим геройской смертью от пуль гнусных заговорщиков, перед ее малолетними детьми, прощавшимися с останками любимого отца.
А кто из вас, читающих сегодня эти строки, не плакал тогда, видя на экране, как Джеки медленной, грациозной походкой идет за гробом мужа? Кто из вас не был потрясен, увидев, как Кэролайн, стоя на коленях, целует край американского флага, покрывающего гроб отца, а маленький Джон в синей вязаной курточке по-детски неумело отдает честь? Не правда ли, эти картины вспоминались вам еще долгое время спустя, и вы ощущали скорбь этой женщины так же живо, как ваши собственные радости и горести?
И однако…
Эти похороны были своего рода маскировкой, гигантской парадной завесой, скрывшей от посторонних глаз все неурядицы в подлинной жизни Джона, в жизни Джеки и всего семейства Кеннеди. Великолепный, пышный спектакль должен был заставить людей забыть об остальном, обо всем остальном.
Пройдут годы — и станет известно, что при вскрытии у покойного президента были обнаружены не только признаки болезни Аддисона, о которой знали все, но и признаки венерических болезней — результат беспорядочной половой жизни.
Станет известно также, что Роз Кеннеди, собираясь на похороны сына, думала только о двух вещах: о собственном туалете и о том, чтобы все дамы были в черных чулках, необходимых при трауре. Она даже захватила с собой в Вашингтон целый чемодан черных чулок, на случай, если ее дочери и невестки упустят из виду эту важную деталь…
А еще станет известно, что накануне похорон, пока Джеки у себя в спальне составляла длинный список всего, что ей следовало сделать, представители клана Кеннеди, собравшиеся в Белом доме, напивались, галдели, рассказывали анекдоты.
Станет известно, что на церемонии родственники президента попытались оттеснить Джеки на второй план, но она им этого не позволила. Если жизнь Джона была ей неподвластна, пусть хоть его смерть принадлежит ей. И она распоряжалась всем, сама встречалась с главами государств, обсуждала с Микояном ядерную стратегию, говорила с де Голлем о судьбах мира, а новому президенту Линдону Джонсону определила место в самом хвосте траурного кортежа — чтобы он со своими техасскими друзьями не портил безупречную элегантность процессии. Она позаботилась обо всем — о длине траурной вуали и о качестве ткани, из которой ее сшили, — эту ткань искали по всему городу, — об оформлении желтых стен Овального кабинета, где она принимала де Голля. Там висели полотна Сезанна; она приказала заменить их картинами американских художников — Беннета и Картрайта.
