Черемша - [93]

— В ликбезе я не работаю потому, что у меня особая учительская специальность. В старших классах я преподаю биологию и физиологию человека, так называется мой предмет.

— Ишь ты! — удивилась Фроська. — Сурьезная наука: всё, значит, про человека знаете? А вот хочу спросить в таком разе: любовь — это тоже та самая физиология? Или как?

— А вы что, влюблены? — вяло усмехнулась учительница, снова присаживаясь на стул напротив Фроськи. (Робкая какая, подумала Фроська, дома, на свою табуретку, и то садиться как следует стесняется. Прилепилась сбоку, ровно курица на насесте).

— Любовь у нас с одним человеком, — с гордостью сказала Фроська. — И очень даже большая любовь. Вот, как вы говорите, физиология человека.

Клавдия Ивановна откровенно и весело рассмеялась (а смеётся она хорошо, опять отметила Фроська, будто сразу лицом светлеет).

— Я этого не говорила. Видите ли, любовь — это, скорее, психология человека. А если уж совсем точно: и то, и другое. И физиология, и психология.

— Занятно! — тоже улыбнулась Фроська. — Стало быть, прямо посерёдке находится? Тогда оно и понятно, отчего эта самая любовь запутанная, вроде чащоба таёжная. Шишек да синяков набьёшь, покудова разберёшься. Вы-то сами когда-нибудь любили?

Фроська напружинилась вся, подобралась — она почувствовала, что именно сейчас начинается её настоящая атака. Пусть-ка ответит, а после — разговор в открытую: чья любовь и чего стоит, кто кому перешёл дорогу и становится третьим лишним?

— Не знаю… Ведь настоящая любовь — это радость, которая достаётся далеко не каждому человеку, — она приподнялась, обеспокоенно оглянулась на кухню, заторопилась: — Извините, у меня там, кажется, горит! Подождите, я сейчас.

И побежала на кухню, оставив Фроську в совершенном недоумении: как понимать сказанное? Выходит, что она не любит мужа? Тогда всё проще, но и опять же — сложнее. Вот уж поистине бабья доля: разговоры про любовь вперемешку с пелёнками и борщами…

В этот момент стала медленно, неслышно приоткрываться дверь в соседнюю боковую комнату, и, пока она раскрылась, Фроська постепенно цепенела в тягостном предчувствии.

Дверь наконец распахнулась, и в комнату на маленькой инвалидной коляске въехала девочка: бросились в глаза её тонкие, высохшие ноги в белых чулках, безжизненно лежавшие на ступеньке коляски.

Фроська жадно вгляделась в недетски серьёзное лицо, и нарядная горница с цветными салфетками, книжной этажеркой и витыми стульями закачалась, поплыла куда-то. Она узнавала до боли знакомые родные черты: и этот нос с чуть заметной горбинкой, и смелый разлёт бровей, и вздёрнутую верхнюю губу — вылитый Колин портрет… Девочка виделась ей далёкой, отчужденнонечеткой сквозь пелену слёз, как через мокрое, захлёстанное дождём окно.

Близоруко щурясь, девочка с минуту разглядывала Фроську, потом, толкая руками резиновые ободья колёс, приблизилась, жёстко ткнулась коляской в ножку стула.

— Ты кто?

Голос прозвучал недружелюбно, в нём, как и в бесцеремонном толчке, Фроська уловила просьбу, даже требование: немедленно уйти! Детское сердце безошибочно чуткое, она знала это.

В самом деле, кто она, почему и зачем пришла? Ведь она не смогла бы ответить девочке на эти вопросы. С полной определённостью она сейчас знала только одно: третий лишний назван.

Фроська торопливо положила шоколадку на колени девочке, не сдерживая слёз, поцеловала её несколько раз и выбежала из комнаты.

Глава 29

Моторную лодку предстояло в спешке не просто загрузить центнером аммонала, но и надёжно, намертво закрепить все четыре ящика — Шилов опасался, что затопленная у бьефа лодка, идя ко дну, может перевернуться в воде. Она могла перевернуться под воздействием потока, который с силой всасывается в водоприёмник гидротуннеля (а именно там, у самой решётки водосбора, должен произойти взрыв — в наиболее уязвимом месте плотины).

Они с Корытиным накануне просидели полночи, обсуждая схему и план предстоящей акции, продумывали, взвешивали каждую деталь. А об этом забыли, точнее, просто упустили из вида, не придали значения. И только вечером, за несколько часов до назначенного срока, Викентий Фёдорович, прогуливаясь по безлюдному гребню плотины и мысленно рекогносцируя уже близкую операцию, вдруг с ужасом сообразил: лодка вполне может перевернуться и тогда из могучей торпеды с уже зажжённым запалом, получится пшик, ящики развалятся в воде в разные стороны…

Надо было срочно увидеть Корытина, хотя они и условились до двадцати трёх часов не встречаться, чтобы не привлекать внимания. А между тем Корытина не было поблизости: он находился на небольшом острове, где в бетонированном погребе располагался склад взрывчатки. Он поехал туда якобы по караульным делам, а на самом деле для того, чтобы засветло в последний раз уточнить ночные действия (именно на острове планировалось убрать первого часового).

Остров представлял из себя вершину затопленного холма, и на нём, кроме груды камней, двух громоотводов да постового грибка, ничего не было. Вохровцы считали его самым неудобным постом, гиблым местом, где в непогоду часовых хлестало дождём и "проветривало" до костей со всех сторон. Корытин для поднятия собственного авторитета даже вошёл с ходатайством о строительстве на острове будки-времянки, и ему на это выделили средства. Ну, теперь, надо полагать, кирпичная сторожка не понадобится.