Черемша - [92]

Ещё утром она заприметила, как вышел из управления Вахрамеев, сел на своего мерина и поехал на покосы к Проходному белку. Ну вот — а ей надо совсем в другую сторону.

В общежитие Фроська зашла только за тем, чтобы наскоро умыться да переодеться. Достала из фанерного, недавно купленного чемоданчика новую кофту-майку, такую же, как сняла, только не оранжевую — тёмно-голубую, тщательно затянула шнурочки на груди (чтобы крестик нательный не видно). А под тапочки надела носки — тоже новые, белые, с чёрными колечками. Вот и готова: ни дать ни взять барышня-спортсменка, каких в киножурналах показывают — с мячами, с лопаточками-вёслами.

Разглядывая себя в коридорном зеркале, она вдруг словно бы разом проснулась, удивлённо, недоверчиво отступила от стены: столько тяжёлой злости, нехорошего тёмного огня увидала она в своих собственных глазах!

Может быть, не ходить? Перенести разговор на другой раз? Но не будет этого другого раза, если не состоится сегодняшний. Всё, что бывает единожды, случается только в своё единственное время…

В сельпо она купила шоколадку, но завернуть её было не во что, нести прямо в руке — неудобно. И тогда она перешла в другой отдел и купила маленькую сумочку-ридикюль с блестящими шариками-застёжками. Правда, стоил он дороговато (хватило бы на две пары фильдеперсовых чулок!), зато уж очень нарядно выглядел. Внутри лежало двустороннее зеркальце, пилочка для ногтей и клеёнчатый маленький кошелёк, в который ома всунула оставшиеся, туго свёрнутые трёшки.

Красный ридикюль гармонировал с бордовой клетчатой юбкой, и Фроське показалось, что вместе с этой изящной сумочкой к ней пришло какое-то светлое успокоение, похожее на внезапно испытываемую лёгкость. Она подумала, что красивые вещи обязательно добавляют человеку нечто существенное, вроде бы невидимо, по чётко обрамляют его, и с этими рамками приходится всё время считаться. Например, имея у локтя такой вот ридикюль, не станешь лаяться с бабами в сельповской очереди.

И ещё Фроська подумала, что хорошо сделала, купив шоколадку — иначе никогда бы не насмелилась приобрести сумочку-ридикюль. Да и с деньгами поскаредничала бы.

Она прошла вдоль всей улицы, свернула к берегу Шульбы и остановилась перед нарядным, ладно рубленным домом, который ей часто снился и в котором она никогда не была. Толкнула калитку, зажмурилась, точно ныряя в холодный и глубокий омут.

Ступив на крашеную ступеньку крыльца, внутренне перекрестилась: "Мир дому сему, прости господи!" Сама подумала: а может — война? Она с чем идёт-то, разве с добром? То-то и оно…

Открыла ей Клавдия Ивановна — вахрамеевская жена. Оглядела Фроську равнодушно, без интереса, только мельком задержала взгляд на красном ридикюле.

— Вы к Николаю Фомичу? Его нет дома.

— Извиняйте, — сказала Фроська. — Я по другой надобности.

— Ну что ж, проходите.

Фроська ступала напряжённо, боязно по половицам, чутко втягивая носом воздух, озираясь по стенам и деревянея спиной, будто приблудная кошка, которую случайно вбросили в чужой дом.

В горнице села на витой деревянный стул, ещё раз осторожно огляделась, удивляясь на себя: изба как изба, ничего особенного по сравнению с другими — ну, может, чистоты побольше да картины про заграничную жизнь имеются, а вот, поди ж ты, трепещет она отчего-то, осиновым листочком вся внутри мельтешит… Благостным теплом грудь наливается, как подумаешь, что ко всем этим салфеткам, стульям, книжкам прикасается каждодневно Колина рука. А картины, вестимо, сам навешал и, смотри-ка, удачно как, увесисто: все три на самом оконном свету и на каждой — закатное солнышко играет.

— А я вас где-то видела, — сказала Клавдия Ивановна, остро блеснув стёклами очков.

— В школе, наверно, — кивнула Фроська. — Я в ликбез хожу.

— Так какое дело? Я вас слушаю.

Фроська тяжело вздохнула и вдруг поняла, что, пожалуй, не сможет начать разговор. Не умела она обижать людей, а ведь тут надо было обидеть, нанести удар, да ещё какой. Вот если бы её сперва обидели — она бы не уступила, отвечать, слава богу, может, спуску не даст. Нет злости на душе — в этом вся беда. Да и вряд ли сможет разозлить её эта тщедушная, некрасивая женщина с усталыми и печальными глазами.

Прямо в лоб лепить нельзя, подумала Фроська, ничего не получится, никакого толкорого разговора. Баба, видать, слезливая, примется реветь, и тогда говори до свидания.

— Слыхала я, что няньку ищете, — сказала Фроська. — Может, поговорим, поторгуемся?

Очки учительницы опять подозрительно блеснули. Она сухо поджала тонкие губы.

— Вы ошиблись. Ребёнок у нас, действительно, есть, но… Нянька тут не поможет.

— Ага, — сказала Фроська. — Понятно. Стало быть, сами управляетесь?

— Пока управляемся.

Надо было уходить. Однако уйти Фроська не могла — ноги не поднимали. Да и не затем она мучилась столькими бессонными ночами, чтобы прийти сюда, помямлить, а потом снова брести в полутьме по жизни, прятаться по-воровски по кустам да задворкам.

— А вы чего в ликбезе не преподаёте? Али некогда?

Клавдия Ивановна шагнула было в сторону кухни — что-то у неё там шипело, жарилось, — приостановилась, сияла очки, протирая их передником. Вот тут Фроська по-настоящему удивилась: у учительницы, оказывается, были очень красивые брови! Размашистые, пушистые, настоящие "соболиные". А она, дурёха, прячет их под чёрной стариковской оправой.