Чем были бы мы без Бельмонте… - [4]

И верно: мы бесконечно счастливы, что гибкость наших тел идет на пользу людям, мы безраздельно преданы Бельмонте и нашей службе, и нам остается лишь дружелюбно и благодарно тявкать, глядя снизу вверх на Бельмонте, восседающего в своем администраторском кресле. А когда минуту-другую не видно вокруг гостей, мы шевелим ушами, и покусываем друг друга то за плечо, то за руку, и застываем на мгновение, наслаждаясь надежностью отеля, оберегающего нас от ледяного равнодушия мира. Вдобавок господин Бельмонте закармливает нас сладостями. Мы хватаем их и пастью и руками, но прячем, как только учуем, что приближается гость, — а это мы чуем. Тогда, склоняясь в глубоких поклонах, жизнерадостно скаля зубы, мы выстраиваемся к двери-вертушке и, радостно повизгивая, бросаемся навстречу подъезжающей машине, нежно поющие шины которой застывают прямо перед нами. Мы подхватываем багаж, навострив уши, киваем в ответ на указания могущественных господ, бесшумно, словно ковровые дорожки, вкатываемся перед ними в вестибюль и передаем их с рук на руки, точно драгоценную поноску, господину Бельмонте.

Наш отель процветает. Окна его сверкают как никогда. Даже директор признает, что этим он обязан нам. Он нас высоко ценит. Треплет по плечам большой рукой, балует сладостями и ласковыми словечками, урчит, наклоняясь к нам, ибо считает, что объясняться с нами должно именно так. А то, что мы люди, ему уже трудно себе представить. Людям ни в жизнь не достичь подобного совершенства в услужливости! Почему бы директору и не поверить, что Бельмонте под покровом глубочайшей тайны выводит новую породу живых существ? Почему бы Бельмонте не быть тем человеком, который наконец-то смекнул, что людям вовек не обслужить как положено себе подобных. Кто расхаживает на двух ногах, пускает в ход язык для возражений и не отличается внешним видом от господ приезжих, тому в жизни не достичь совершенства в услужении. Бельмонте же полностью изъял нас, давным-давно раздавленных равнодушием человеческого общества, из этого общества, сунул нас в бордовые формы, обеспечил теплым чердаком и приучил нас к образу жизни, который позволил нам всем дышать свободно и радостно. Мы и не желаем более равняться на людей. Вот и выходит, что директор прав, когда едва ли не с нежностью урчит, глядя на нас сверху вниз, чтобы выказать нам свое расположение. А мы моргаем в ответ, заверяя, что его урчание понимаем лучше всяких слов.

А что вертикально ходящие воспринимают нас уже как существ особой породы, доказывает предложение некой усыпанной бриллиантами дамы, пожелавшей откупить нас у директора и прихватить в Америку, к себе на виллу, в которой эта одинокая и беззащитная женщина вынуждена жить. Директор, однако же, отказал ей, не продал ни единого проворного создания. Никаких, пусть самых больших, денег он не желал. Это тронуло нас. Посреди нашего кружка, когда Бельмонте рассказал нам об этом, образовалась крошечная соленая лужица.

И все-таки наше счастье нельзя считать полным. Не то чтобы кого-нибудь из нас, рысцой поспешающего по просторным коридорам отеля, заедала такая уж злая тоска или чтобы кто-нибудь в нашей спальне под крышей, забившись за ящик, выплакивал свою неизъяснимую печаль. Это все уже позади. Теперь нас не отличить друг от друга, мы даже, слава богу, отбросили разъединяющие нас имена и ныне наслаждаемся и страдаем сообща.

А страдаем мы иной раз, когда начинают сходить с ума наши пальцы, когда они, точно взбесившись, начинают выбивать барабанную дробь. Этому ни один из нас не в силах сопротивляться. Это обрушивается на нас нежданно-негаданно. Лежим ли мы праздно у ног Бельмонте, или рысцой поспешаем впереди приезжего господина, в этот миг из наших рук валится все, что бы мы ни держали, и мы, словно заправские пианисты, а чемодан приезжего — сверкающе-черный рояль, начинаем играть. Беззвучно. Но это только приезжему, не ведающему ни о чем, наша игра представляется беззвучной. Наши уши раздирают пронзительные звуки. Жуткая музыка. Тут уж мы не в состоянии сдержаться, нас так и подмывает запеть. Разумеется, это не пенье в прямом смысле слова, а скорее вой, эхом разлетающийся по мраморным коридорам отеля.

Гостей это удручает и является единственным поводом для жалоб. Но Бельмонте и тут приходит на выручку. Он отправляется к директору, вступает в переговоры с приезжими и столь проникновенно разъясняет им наше особое происхождение, что гости после этого разглядывают нас только с любопытством и умилением.

От подобных приступов и мы бы духом пали, не будь с нами Бельмонте. Бельмонте поделился с нами неким планом, который помогает нам справляться с приступами, который их просто-напросто предотвращает. Однажды вечером, когда мы лежали в спальне вокруг Бельмонте, он сказал: если мы достаточно долго будем нести службу в этом отеле, то из нас выработается особая собачья порода, за какую нас уже и ныне принимают, и наше истинное происхождение не в состоянии будет выявить даже специалист. Однако для подобного перевоплощения необходимо время. Необходимо все те изменения, которым мы ныне подвержены, внешние и внутренние, тщательно подмечать и холить заботливой рукой. Что и сделает не кто иной, как он, Бельмонте.