Чем были бы мы без Бельмонте… - [2]

В пять появился первый слушатель. Мой старик. Он с сомнением глянул на меня. Зашагал по проходу. Присел. Глянул на часы. Еще раз глянул на меня. Тут появился второй, третий слушатель. И за два часа до начала моего первого концерта зал был почти полон. Я положительно ощущал, как на моем лице вспыхивали кроваво-красные стигмы. Носовым платком я тер кожу, пытаясь рассредоточить свое волнение. И неотступно думал о господине Бельмонте. Ну и громкую, видимо, создал он мне рекламу, если публика собралась так рано. А я не встретил в городе ни одной афиши. Бельмонте, видимо, изыскал какие-то совершенно новые пути. Кому и когда удавалось собрать в концертном зале публику за два часа до начала концерта! И как взволнованы были все посетители! Как безумно взволнованы! Мало кто способен был усидеть на месте! Все толпились в проходах, топтались туда-сюда, высоко подымая ноги, точно пол на метр покрыт снегам. Их губы дрожали, они бормотали какие-то слова, пытались даже хихикать, но глаза, широко раскрытые, мечущиеся с предмета на предмет, да болезненное подергивание лба тут же изобличали их. Казалось, судьба этих господ зависит от моего концерта еще больше, чем моя собственная. Должно быть, Бельмонте наобещал чересчур много. Чаяния, пылавшие на фантастически бледных лицах, ни одному пианисту не под силу оправдать. Мой пульс, стоило мне подумать об этом, едва не продырявил мне руку. Мурашки забегали у меня по спине, вспахивая кожу ледяными лемехами.

Видно было, что все эти господа, вышагивающие в гордом одиночестве, кое-что понимают в музыке. Мимо меня проплывали изящные скульптурные головы, защищенные, как некая драгоценность, шелковистыми волосами. Узкие ладони, подобно белоснежным птицам, порхали перед моими глазами.

Ах, господин Бельмонте, думал я, вы, пожалуй, переусердствовали. Долгие годы ожидания измотали и вас, вы потеряли чувство меры, и теперь, по всей видимости, разрекламировали мастера, какого в земных концертных залах еще не слыхивали. Быть может, вы даже представили меня гастролером небес, один-единственный раз выступающим на нашей планете. Иначе чем же объяснить накаленную атмосферу ожидания, способную в любую минуту обратить этот зал в океан огня!

С такой боязливой речью я мысленно обратился к Бельмонте. Ах, если бы он, по крайней мере, был здесь! Разве он не обещал прибыть вовремя?

Я направился к выходу. Пожилая дама в кассе мирно похрапывала. Ну что ж, подумал я, больше тебе делать нечего. Порадовался, что нынче вечером поток посетителей не позволит ей прерывать работу длительными дремотными паузами. Но и здесь господина Бельмонте я не обнаружил.

Я вновь протиснулся по среднему проходу вперед, чтобы сесть в первом ряду. Ведь господин Бельмонте настоятельно просил меня до тех пор оставаться на своем месте в первом ряду, пока не явится он собственной персоной. Но когда я наконец-то прошел вперед, первый ряд был уже занят. Видимо, кое-кто из посетителей настолько успокоился, что оставшееся до моего первого аккорда время в состоянии был провести сидя. Я, стало быть, сел во втором ряду. Меня ни одна душа здесь не знала. И было бы очень неловко просить одного из моих первых слушателей пересесть во второй ряд, чтобы освободить мне место. Не успел я усесться, как погасили свет, и из черного занавеса, полукружием охватывающего заднюю часть сцены, внезапно вылупился Бельмонте. На черном, как и занавес за его спиной, костюме выделялись только большое белесое лицо и кругленькие белесые же ручки, которые он сложил на груди при первых словах. Приветственных словах, обращенных к публике, сказанных тихим голосом и с какой-то печалью растекавшихся по безмолвному залу. Он, начал Бельмонте, пригласил на этот вечер только знакомых, только друзей, вернее говоря, своих личных друзей и друзей музыки. А потому отказался от афиш и вообще от сенсационной рекламной шумихи, на которую, к сожалению, вынуждено идти искусство, состязаясь со спортивными зрелищами. Он отказался от этого унизительного состязания и разослал приглашения, заставившие, по всей видимости, кое-кого из уважаемых гостей немало поломать себе над этим голову. Так вот, сейчас он рассеет все недоумения, сказал господин Бельмонте и впервые отер носовым платком лоб. Но мысли, высказанные после этого Бельмонте, и дальнейшее, что после этого произошло, я передаю с величайшим усилием; в ту пору перетерпеть происшедшее было мне куда как трудно.

Бельмонте сказал: пусть публика сама изберет тех пианистов, которых пожелает слушать в будущем. Великие мастера, поныне еще заполняющие концертные залы, в любую минуту могут переселиться в мир иной, такими они стали великими и такими старыми. Музыкальная же молодежь подросла, но все стоит и стоит перед дверьми концертных залов, ожидая, когда ее впустят. Он, Бельмонте, впустил ее, он пригласил сюда самых разных молодых пианистов, дав им случай представиться публике. Этих пианистов он просит подняться на сцену. Публика же пусть решит, кого из них она желает слушать первым и что именно она желает слышать. А в конце этого своеобразного концерта публика пусть также решит, кого она и в будущем пожелает слушать.