Чем были бы мы без Бельмонте… - [3]

Я поднялся, когда господин Бельмонте произнес эти слова. Я был ошеломлен, пальцы мои онемели и бессильно повисли: точно отмерли. Мне уже не было жарко. Всходя на сцену вместе со своими коллегами, я понял, что должен быть начеку, ибо начинается не концерт, а состязание, исход которого решит мою судьбу.

Господин Бельмонте все еще говорил, когда мы уже подходили к нему, окружая его справа и слева рассыпным строем. А он, словно извиняясь за столь великое множество пианистов, ринувшихся на сцену, говорил в зал: он ведь не посылал этих молодых людей в консерваторию, он не склонял их к профессии пианиста. Но вот они здесь, и, чтобы жить, им нужна публика. И они, эти пианисты, один, два, а кое-кто даже три раза в неделю являются к нему; облепляют цепкими гроздьями его контору, топча ногами одну секретаршу за другой. Он слишком слаб, чтобы отразить их нашествие, они молоды и сильны, и к тому же их большинство. Они приходят к нему, словно он не только произвел их на свет, но даже принудил стать пианистами; словно он твердо пообещал им после окончания курса предоставить столько славы и столько денег, сколько их душе угодно. А свою участь он предчувствует, произнес Бельмонте, повысив голос: в один прекрасный день свихнувшиеся от безделья пианисты его прикончат. Они его задушат, это неотвратимо, у них длинные пальцы, натренированные и сильные; но, прежде чем его настигнет подобная смерть, в некотором смысле смерть на посту, он хочет обратить внимание общественности на эту драматическую коллизию. Быть может, нынче в зале находится прокурор, которому впоследствии предстоит обвинять убийц агента Бельмонте, так пусть он уже сегодня узнает, что сам Бельмонте заранее простил каждого из своих убийц. Голос Бельмонте зазвенел и окреп, он мерно, точно исполинский бич, опускался на ряды кресел, в то время как из зала все еще толпой валили на сцену бледные молодые люди с горящими глазами.

Но вот сцена заполнилась, теснясь, стояли мы, молодые пианисты, с удивлением видя, что многим так и не нашлось на ней места. Но вот один ряд, а потом другой, третий образовался перед сценой, и наконец-то, кажется, все пристроились. Мы стояли, словно колоссальный мужской хор или скорее черномастная стая волков, пританцовывая, нервно раздувая ноздри и подрагивая мускулами, вокруг своего укротителя.

И вот, когда все наконец собрались, когда Бельмонте хотел уже объявить начало состязания, мы увидели, да и Бельмонте не мог этого не увидеть, что в зале не осталось ни единого человека.

Пустые ряды кресел торжественно поблескивали. Все, все, стало быть, пришедшие сегодня были пианистами. Призыв Бельмонте к друзьям, к тем, что одновременно были друзьями музыки, прозвучал впустую. Безрезультатно.

Мы уставились на Бельмонте. Но он, видимо, еще раньше нас заметил, как обстоит дело с его затеей. Он побледнел более, чем когда-либо. Голова его упала, легла на второй подбородок, расплющила черную складку, бегущую от уха до уха, и теперь казалось, что черная петля уже обвила его голову: Бельмонте качнулся, выкинул вперед пухлые кругленькие ручки. Он едва не упал, но мы успели подхватить его в последнюю минуту. Мы отнесли его домой, в его контору, положили на ковер, а сами сидели, стояли, лежали и даже висели вокруг него — исполинская гроздь голодных молодых людей, безмолвных, едва дышащих. Когда же Бельмонте вновь открыл глаза и попытался подняться, мы повернулись, коротко поклонились и на цыпочках покинули контору.

Последовали недели и месяцы без Бельмонте. Быть может, я в ту пору и дышал, быть может, я даже открывал глаза, шевелил руками: не помню. У меня не осталось воспоминаний о том времени. Я пережил его, но это еще не доказывает, что я в те ужасные месяцы действительно дышал. Я погас. Был раздавлен. Месяцы без Бельмонте. Я словно бы улегся на это время в абажур к дохлым мухам. Усыхал. Коченел. Цепенел. Быть может, надеялся на уборщицу, которая смахнула бы меня тряпкой и погребла в пылесосе вместе с дохлыми мухами. Вне всякого сомнения, так и случилось бы, не вмешайся Бельмонте еще раз в мою жизнь.

После того вечера Бельмонте оставил свое агентство. Он поступил на службу в один из крупнейших отелей. Администратором. И тогда сей добрый человек вновь написал мне письмо. Пригласил посетить его. Я посетил его, и он принял меня на службу. Я стал портье. И в других портье этого колоссального отеля я узнавал то одного, то другого коллегу из концертного зала.

Бельмонте всех нас спас.

По ночам, взобравшись на чердак, вскарабкавшись по последнему пролету черной железной лестницы и улегшись там на нашем чердаке огромным кругом, в центре которого сходятся наши головы, по ночам у нас есть время приносить благодарность господину Бельмонте: мы сочиняем песни, в которых на все лады распеваем его имя, а в притчах и молитвах поминаем Бельмонте. Засыпая и просыпаясь, встречаясь среди рабочего дня, мы приветствуем друг друга условным приветствием, а оно гласит: «Чем были бы мы без Бельмонте!»

Служба, которую подыскал для нас Бельмонте в отеле, свидетельствует о его неизреченной мудрости: бордовая форма очень идет к нашим молодым бледным лицам! Когда же мы беремся нашими тренированными пальцами за сверкающие медные ручки гостиничных дверей и провожаем гостей, грациозно изогнув руку, к креслу администратора, к господину Бельмонте, каждый гость понимает, что худощавые господа с глубоко запавшими глазами прошли хорошую школу. Быть может, кое у кого шевельнется мысль, что легкостью и изяществом наших движений мы обязаны особому способу выращивания, и кое-кто сочтет даже, что мы принадлежим к необычной собачьей породе. К цирковым, танцующим собакам с тонким слухом и точеными конечностями, бесшумно несущим свою службу.