Человеку нужен лебедь - [59]

Борис дернул его за полу брезентовой куртки.

— Ну, что-о ты?! С ветерком пролетел… Метров двести, не меньше.

— Потом слез и поблагодарил?

— Летит он, стервец, в камыш. Ну, думаю, Виктор Викторович, пора слезать, а то камышом глаза выхлещет начисто. Постучал это я его по клыкам: потише, мол, мне сходить надо.

— Ты же говорил, что упал он, а ты носом запахал.

— Что-о ты, Борис, торопишься?! Постучал это я его по клыкам, а он, черт бестолковый, подумал, поворачивать надо. Верть назад! И опять как врезал. Долетел до ямины и… брык! Я — в лужу, а баткак — сверху! Ни черта из-за грязи не вижу, думаю, сейчас он меня по мягкому месту клыком резанет! Схватился на четвереньки и дунул от него, аж гул по морю пошел. Вот как было дело, а ты…

Над крепью негромко запели крылья лебедей. Борис вслушивался в приближающиеся флейтовые звуки: пролетят прямо над головой. Сегодня часто они натягивали на засидки. Мильшин поднимал ружье, целился, потом озорно кричал: «Тыц!» — и не стрелял. Упреки и ругань Богдана Савельича проняли и его — перестал бить лебедей. Стая шла низко. Заметив отдыхающих охотников, тревожно загулготела. Мильшин вскинул ружье, положил палец на спусковой крючок. Не зная почему, но Борис понял, что сейчас грянет выстрел. И он закричал:

— Не стреляй!

И все-таки выстрел грянул. Белая грудь лебедя окрасилась кровью. Он уронил плетью шею, перевернулся. Прошумел и с треском врезался в крепь.

Губы у Бориса словно подернуло пеплом. Он отбросил ружье, шагнул к Мильшину так, будто хотел вытряхнуть из него душу. Тот невольно потянулся к ружью, потом осторожно положил его на камыш, опасливо поглядывая на Бочарова.

— Ты что, очумел? — оторопело заговорил он. — Сам же виноват. Крикнул под руку, вот я и грохнул…

— Грохнуть бы тебя!.. — Борис не договорил, пошел тяжкой походкой к убитому лебедю, присел над ним. И так долго сидел сгорбленный, неподвижный. Глянь со стороны, подумаешь, хоронит родного брата.

Мильшин ушел на стан один. Долго, почти с суеверным страхом оглядывался на неподвижного Бочарова. Убитый лебедь и ему самому не давал покоя. «А все из-за этого чокнутого, — с неприязнью думал он. — Непонятный какой-то. Даже, кажется, спит с полузакрытыми глазами и все высматривает, не убил ли кто незаконно птицу. При нем и вправду себя душегубом сочтешь».

Утром Мильшин встал рано. При свете костра выпотрошил дичь, уложил ее и прикрыл камышом от воронья. Смазал патронники ружей. Приготовил еду на день, положил ее в сумки. Разогрел суп и лишь тогда разбудил Бориса. За завтраком, ища примирения, выговорил:

— Ты, Борис, сам виноват, зачем под руку крикнул?

— Нет терпения — не поднимай ружья, — оборвал Борис. — Вот такие… тыц! тыц! — и ничего живого не останется.

— Знаешь, давно лебедей не трогаю.

— Не трогаешь, когда люди рядом. А один — валишь, как волк овец.

Вздохнув, Мильшин заговорил вызывающе:

— Честным трудно быть. Ты все со двора согнал, когда покупал мотоцикл, а кое-кто его заработал на осетрах и белугах.

— Ты на кабанах и сайгаках.

— Бил по лицензиям.

— Лицензия на одного, а пяток налево.

— Детям не одни штаны нужны, без мотоцикла мне была бы труба. Твои подрастут — узнаешь. — И неожиданно пожаловался: — Неужели не понимаешь, что честным легче жить? — Помолчал, подсовывая в костер камыш. — Вот разрешают сейчас ставить три сетки, себе рыбы поймать. Это хорошо, лучше, чем было. Тогда за одну судили. Хорошо, но не совсем. Каждый день я не могу в море ходить, время нету. А выберусь один раз за осень — тоже три сетки ставь? Каждый день лови тремя — огрузись рыбой, все по закону. Я десятью ничего не поймаю — штраф. Обсохших сазанов насобираю, воблушек изо льда вырублю[5] — штраф, если так захочет Бушмен. А пропадет подо льдом — виноватого нет… Бревна-плавуны валяются по камышам, сгниют — ни с кого спроса нет. Я одно на горбу домой допру сарай подпереть — отберут и оштрафуют. Осетра воронье лопает, отберу — штраф! Корову держу, а сенокосов не дают!

— Сеном не бедствуешь, — вставил Борис.

— Ничем не бедствую, но все незаконно. Пол-литру в зубы леснику, Бушмену и еще черт знает кому, и все становится по закону.

— А лебедей?

— Распрет на них, а я за всю осень ни одного не добыл. — Мильшин закурил, опять примирительно сказал: — Ладно, попробую отворачиваться от лебедей. Вчера, Борис, нечаянно.

…С трудом прогнав неприятные воспоминания, Бочаров прислушался к тишине. Вдруг посреди зарослей завизжала свинья и сердито заухал кабан. Стал нарастать шум напролом бегущего стада. Матка с поросятами вырвалась из зарослей на отмель. Понеслась по ней почти бесшумно.

Кабан далеко отстал, крутился на одном месте. Грозно взревев, заклацал клыками. Кинулся к отмели, не добежал, затаился. Свирепо заревел, бросился на кого-то. Взвизгнул волк, как побитая собака. В стороне от него злобно зарычала стая.

Шум схватки нарастал. Стая часто бросалась на кабана и с визгом разбегалась. Кабан пытался убегать, но тут же садился, стараясь скрыть голени. Сидя, ревом и клацаньем отгонял хищников. Они все плотнее окружали его, рычали, взлаивали с подвывом, вновь бросались вперед — ожесточенно, чуя кровь. Все смешалось в свалке. В грозном реве кабана начали прорываться стоны, а злобное рычание стаи покрывало тоскливое поскуливание волка в стороне от схватки.