Человеку нужен лебедь - [56]

Линных лебедей браконьеры бьют палками. Целят в голову, а перебивают шеи. Плачут лебеди. Долго, мучительно умирают лебеди. А браконьеру лишь бы свалить, бежит к другим — лебеди не бывают в одиночку.

…Если вам когда-нибудь покажут браконьера, внимательно всмотритесь в его лицо и спросите: «А ты убивал лебедей?» И каким бы черствым человеком этот ни был, ему все равно станет не по себе, и он опустит глаза, как случается, быть может, с самым тяжким преступником. Возможно, тот, кого покажут вам, убил не лебедя, а лесного великана, сохатого. А вы все-таки спросите у него именно про лебедя. Человек поймет, о чем вы спрашиваете.

…В июле на взморье пусто. Птичье население, чуя свое бессилие, собралось на глухих островах, там, где Волга выкатывает свои воды в Каспий. Острова новые, самым давним чуть больше тридцати лет.

После заполнения московских и волжских морей Каспий неуклонно мелел. Песчаные перекаты преграждали к нему путь Волге. Прорываясь, она рассекала отмели протоками-ериками. Половодья расширяли и углубляли протоки, наносили ил на острова, они росли. На них появлялись заросли чакана и камыша, а потом на самых высоких и вербные рощи. Чтобы отличать острова друг от друга, люди начали давать им названия. Тот, где выросли вербы, стал Вербным, увидели на протоке лебедей — назвали его Лебединым. Приехали ученые из Астраханского заповедника кольцевать утку-шилохвость — и в море появился остров Окольцованный. Деды знали глубокий Вшивый осередок[2]. Когда на его отмелях появились острова, все они стали… Вшивыми: Морской и Степной. Лет десять назад, под самый ледостав, на небольшом безымянном острове Мильшин набил полную лодку лебедей на пролете[3]. Прихватил его мороз. Бросил все, пешком ушел домой через степь. Моряна двинула льды и навалила на лодку ледяной бугор. Рыбаки окрестили его Мильшинским, а весной и охотники уже называли безымянный остров Мильшинским. Сперва тот злился: о промашке, мол, напоминает, — потом гордился. Бывая на нем, пошумливал на охотников: «А ну-ка, марш с моего острова!»

Совсем недавно Волга намыла два новых островка: небольшие, без кустика куги или чакана, заметные лишь в самый затяжной норд-вест. На одном из них нашли бронзовый мушкет, а на другом — чугунную пушку. Каспий в прах истер деревянный приклад мушкета, а со стволом — длинным, шестигранным, с курком-великаном — не справился. Добротного литья пушчонка почти игрушечная — ствол полметра длиной. Много было толков: «Откуда мушкет? Чья пушка?» Ходили по этим местам караваны Петра Первого, завоевывать Дербент; плавали к Персии казаки Степана Разина. Сейчас кто как называют островки, одни — Петра Первого, другие — Разинскими.

…В островной край в штиль не пройдешь. В норд-вест отмели так обнажаются, что с них пыль схватывается. Но в заливах — заманухах, в култуках — озерах всегда воды много. Места тут кормистые: мелкий чаканок, куга, просянка, ракушки, в водорослях — малек. Из степи пробиться в этот край почти невозможно — камышовая крепь без дорог и троп, заплутаешься в два счета.

Сюда и перебираются птицы перед линькой. Но днем заманухи, култуки и протоки пусты. Тихо и в зарослях. Молчат все. А кто в беде кликать лихо будет? Закричи, заплещи шумно — прибежит енот и лиса, а то прибредет и кабан. Выплыви из зарослей — приманишь коршуна или стаю воронья. Сторожко таись в зарослях, больно роняя перья. Голодно, а замри, терпи до ночи.

Борису повезло. Подула короткая свежая моряна, и он успел перевалить морские отмели. Выгрузился на Вербном. На сухой, просторной поляне подстелил снопы мягкого лохматого камыша, разбил палатку. Вокруг окосил траву. Вырыл яму, выстелил дно чаканом, сложил туда, как в холодильник, продукты. Сверху завалил его чаканом: на острове жили еноты, а они, случалось, опорожняли котелки даже в палатке.

Подпоясав патронташ, зарядил ружье дробью под ворону или коршуна, картечью — на случайного волка. Вдоль протока по кабаньей тропе вышел на опушку леса. Обширные меляки, еле прикрытые водой, переливались и блестели под солнцем. Морское марево словно приподняло в воздух заросли на дальних островах, и они плавали в небе. За ними смутно виднелась башня маяка. В тридцатые годы стоял он у самого моря на Вышкинских буграх, а теперь давно уже потушен за ненадобностью: маячная вышка оказалась в глубокой степи, на подворье маяка разводили кур. Кругом пустынно, лишь над протоками вились редкие чайки. Косо падая на крыло, резко вскрикивая, били малька, занежившегося в тепле мелководья.

Побольше воды — повсюду бы летали мартыны, охотились за крупными выростками воблы и леща. А в моряну, когда на меляках воды по колено, здесь игрище сазанов, осетров и белуг. Поставь один ахан[4] — и за ночь окажется в нем с полсотни крупных рыбин. Густо их здесь, словно знают, что зона для лова запретная, охраняет их покой инспектор рыбнадзора.

Но случаются беды. После штормовой моряны шуганет ураганный норд-вест с поворота, вода с гулом пойдет на скат, устремится в море, и там, где недавно ходили двухметровые волны, станет сухо. Кинутся рыбины в море, а оно уже гудит за перекатами. Станут отступать с меляков, искать протоки. Воды все меньше, подбрюшье за песок цепляется, а спина остается снаружи — останавливаются. Круто изгибаясь, ворочаются на одном месте — бьют глубокие ямы. Заливает их остатками воды, и ложатся рыбины на дно. Не ворочаются, не мутят воды — дышать будет нечем. Дует норд-вест, выветривает влагу, и начинает сухой песок пить воду из ямин. Припекает солнце — вода быстро испаряется. Остается снаружи спина, чернеет от ветра и солнцегрева — лежат, тяжело двигая жабрами.