Человек видимый - [9]

Но знаете что? Особенным меня делали не высокий рост, не моя самоуверенность и не способность быстро читать и перемножать в уме трехзначные числа. Моя особенность заключалась в том, что меня не интересовало общение с другими ребятами.

Я не знал счастья иметь друзей — все они казались мне ограниченными и неразвитыми подростками, которые притворяются другими, стараясь произвести впечатление друг на друга, увлекаются пошлой музыкой и сексуальными фильмами, во всеуслышание рассказывают, где купили себе джинсы. Помимо самой учебы и нескольких учителей, в старших классах меня интересовали только сплетни. Я просто обожал обсуждать моих одноклассников. Да, в этом стыдно признаваться, но это правда. Мы обсуждали, кто с кем встречается, почему такая-то считает себя красавицей, а такая-то сделала аборт, и все это анализировалось самым подробным образом. Некоторых ребят мы обсуждали каждый день. Для нас они были кем-то вроде знаменитостей. Конечно, были и совсем неинтересные ребята, о которых мы никогда не говорили, но в этом разделении тоже крылся свой маленький смысл — ведь для характеристики личности сплетника важно как то, кого он презирает, так и то, кто представляет для него интерес. Вы интуитивно устанавливаете это разграничение. Что я могу сказать, Виктория? Да, я сплетник, не отрицаю. Меня это привлекало, и я стал сплетником. Но только потому, что я стремился понять, правильно или нет я оцениваю того или иного человека. Как я мог относиться к этим ребятам, если даже не знал, какие они на самом деле? А я этого не знал! То есть, конечно, я знал, видел, как они ведут себя, но это дело другое. Я начал размышлять, как узнать то, что скрыто от постороннего взгляда? Что я упускаю? Что все упускают? Эти мысли преследовали меня, и я стал следить за людьми. Я шел за ними следом до дома, прячась в кустах. Люди часто подшучивают над чудаками, которые прячутся в кустах, но я делал именно это. Я был типичным мальчишкой в кустах.

Особенно мне запомнился один эпизод. Я решил следить за одним мальчиком с длинными лохматыми волосами и в очках с толстыми стеклами. Не помню, почему я его выбрал. Наверное, потому, что за ним легко было следить. Он жил недалеко от меня. Вечером я говорил дома, что иду в библиотеку колледжа на окраине города, а на самом деле пробирался на задний двор этого мальчишки. Комната мальчишки располагалась на втором этаже, поэтому первые несколько вечеров я наблюдал за его родителями через окно в гостиной, которая была под его спальней. Они только и делали, что смотрели телевизор, но зато оба находились в одной комнате. Все время они проводили вдвоем, следовательно, не могли быть сами собой. Поэтому моей главной целью был мальчик, и я пошел на риск. Я забрался на громадное дерево, которое росло на заднем дворе, и уселся на толстом суку, как библейский Закхей.[11] Я смотрел прямо в спальню мальчика, который играл в компьютерные игры. Это было невероятно! Я помню до мельчайших подробностей тот вечер — впервые я мог наблюдать за другим человеком, а не за собой. Он ничего не делал, но ничего не делал на самом деле. Никакого притворства. Никакого контроля над собой. Я видел его таким, какой он есть, настоящим. Да, понимаю, это может показаться извращенным любопытством, но это не совсем так. Болезненная страсть к подглядыванию за другими не имеет с этим ничего общего. Я не получал пошлого удовольствия от того, что вижу то, чего не должен видеть. Я познавал, учился. Это было чем-то вроде школы.

Так вот, этот мальчик, этот подросток — я даже не помню его имени, а фамилия его была Свенсон — чаще всего играл в видеоигры. В гонки на автомобилях, вроде Pole Position. В таком препровождении времени не было ничего примечательного. Но иногда он занимался и кое-чем другим. Время от времени и всегда как-то вдруг он оставлял игру, включал плеер и имитировал исполнение песни, которую слушал. Он устраивал спектакль, но только для самого себя. И он не играл на воображаемой гитаре, как это показывается в кино и роликах с роком, скорее спектакль можно было сравнить с бродвейским мюзиклом. Он изображал пантомимой содержание песни, шевелил губами, подпрыгивал на кровати или кружился по комнате, как женщина в танце. Он ставил одни и те же песни с одного диска и включал звук на полную мощность. Когда его окно было открыто, до меня долетали слабые отголоски музыки, под которую он устраивал свои представления. Rush.[12] Он слушал Rush — «2112»! Да никто из наших ребят в школе и слушать бы не стал этот альбом. И он никогда не говорил своим друзьям об этом альбоме. Дело в том, что я знал этого паренька. Он даже считал меня своим другом. Я видел его каждый день, точнее, не его, а ту его версию, которую он притаскивал в школу. На геометрии он сидел позади меня, а на французском — напротив, в соседнем ряду. Два года подряд мы вместе занимались на уроках физкультуры. Я знал, о чем он говорит, и знал вещи, которые, как он притворялся, ему нравятся. И могу вас заверить, что мальчик, которого я знал по школе, никогда бы не подумал слушать Rush. Никогда! Ни в коем случае! И все-таки… и сейчас это кажется таким понятным… на самом деле он его слушал. На самом деле ему нравилась эта группа. Он любил Rush. Видимо, эта музыка была для него важнее всего того, что он любил на публике, потому что именно ее он слушал и исполнял, когда был самим собой. Альбом «2112» давно уже вышел из моды, но он только его и любил, любил таким, каким он был. И меня это завораживало. Меня завораживал этот пустяк, который на деле был далеко не пустяком — его тайная влюбленность в этот альбом. Его тайные представления в спальне, в которых не было ни малейшего притворства. Меня так и подмывало спросить его об альбоме. Я все собирался подойти к нему и небрежно сказать: «Привет, Свенсон. Как тебе нравится канадское трио? Скажи что-нибудь. Они трогают тебя за душу? Не хочешь сделать доклад про их песню Anthem?» Но, конечно, я этого не сделал. Слишком рискованно. Я только наблюдал за ним в окно. Со временем я потерял к нему интерес и стал следить за кем-то другим. Но Свенсон был первым. Он был первым человеком, которого я знал настоящим.