Человек в степи - [61]

С улицы заходит старик в мокрой, сочащейся каплями заячьей папахе. Собака умильно скулит, постукивает хвостом о стену. У старика узкое, тонкогубое лицо; оттопыренные папахой, торчат большие желтые уши.

— Что, Мушка? Не пошла доски укрывать? — спрашивает он собаку и оборачивается к гостям: — Железо на штабелек настлал, набросал кирпича сверху — и то ветром посдвигало.

Гости молчат. Негреющий дым ползет из щелей жестяной трубы, пластом стоит в холодном вагончике.

— Померзли, — определяет старик. — А ну, барышня, тикайте!

Отсунув девушку, будто это предмет, он приседает к печке, выбрасывает курай, чадящий сырым дымом.

— Эк тебя натрамбовали! — говорит он кураю. — А мы пореже тебя сунем. — Он охлопывает холодный бок печки — Прогреешься — потянешь. А может, и не потянешь…

Девушка с негодованием оглядывает спину старика и, открыв сумку, достает лежащие вместе с пудреницей и сухим бубликом потертые, видно, читаные-перечитаные письма. Демонстративно не замечая окружающих, погружается в чтение.

— Нагнала мне погодка гостей! — радушно говорит старик мужчинам. — Барышня вот набрела… А следом и вы с другой стороны…

Людей раздражает разговорчивость старика. Снаружи о стену сечет дождь, ветер вгибает на крыше железные листы, катится по ним, словно колесами брички.

— Погодочка! — сплевывает хозяин грузовика. — Сутки с выпасов едем, а? Здесь еще не хватало застрять!..

Он ни к кому не обращается, просто вслух выливает злость на собачью усталость и холод, на раскисшую дорогу. Пожилой, непомерно высокий, худой степняк, он, должно быть, от постоянной жизни под небом весь бурый; и эту въевшуюся уже до смерти бурость подчеркивают пронзительные, голубые, словно у галки, глаза и белая седая щетина.

Его шофер молод, упитан, коренаст. Прислонясь носом к стеклу, он смотрит на широкую за дамбой воду.

Далеко над бурунами, над желтой глинистой осыпью противоположного берега маячат домишки — «точка» какого-то степного конзавода; дальше по иззубренной береговой подкове рассыпаны белые, едва отличимые глазом хуторки, а еще дальше — совсем отступает, обрывается берег, остается только светлая, как небо, непривычная в степи вода.

— Батя! Неужели только налили? — спрашивает шофер.

— Море-то? А в прошлом квартале. Сами-то откудова?

— С соленых хуторов.

— «Трудовые колосья», что ль?

— Нет, теперь «Путь к коммунизму». С укрупнения. Так как оно с непривычки, вода?

— Чудно! — объясняет старик и адресуется не к шоферу, а к хозяину, как главному: — Овечек же там пасли. Идешь — ящерка да тарантулы по-над трещинами. Земля — камень. Чего еще будет? Ну, кобец, конечно, в небе… А тут как поперло — и чапля, и другое… Во-во: глядите!

По далекой границе неба и воды быстро идет косяк крыжневых уток. Чего-то испугавшись, утки сбиваются в темный клубок и снова разворачиваются, вытягиваются вихляющей лентой.

Следя, шофер причмокивает.

Печурка начинает оживать в руках старика. Он подкладывает новые бурьянины; они сперва корежатся, тлеют на жару и лишь затем вспыхивают, свистя струйками выходящего пара.

— Летом — трава, зимой — дрова, — констатирует старик.

— Так еще ладно, — подсаживается к огню хозяин грузовика. — Хужее бывает… Зимой — дрова, зимой и корма. По нашим местам не в редкость.

— Иде ж редкость! — соглашается старик.

Он вытягивает из-под нар ящик с подпилками и несколько пил. Одну пилу зажимает между колен, от себя зубьями.

— Так, Мушка?

Собака облизывается, из-под нар доносится стук хвоста.

— Плотничаем, — объясняет старик. — Остальные плотники с дождиком подались в колхоз. Недоделки там в коровниках.

— Батя, — дергает шофер старика за рукав, — а сам-то ты видел, как она, вода?.. Когда только вот подходила?..

— Федор, — перебивает хозяин, — ихтиол мы на выпасах не забыли?

— Поставил, Гаврил Степаныч. В кузове. Ну, батя?

Видать, крепко простыв в дороге, шофер гриппует, никак не может согреться.

— Ну, батя, так как? — повторяет он, шмыгая носом.

— Федор, глянь все-таки: ихтиол в машине? — опять перебивает Гаврил Степаныч.

— Сделаем, — вздыхает шофер, шагая к двери.

— Постой! И чувалы глянь, может, подмокают.

— Есть.

Федор зябко ежится, мгновение медлит и, решась, выскакивает на дождь.

— Правильная дисциплина, — замечает плотник. — Младший уважает старшего.

С улицы в треснувшую на стене шелевку забивает капли, и вслед за каждым ударом ветра они стекают по внутренним доскам.

— Во пузырит! — кивает плотник. — Нужно б такое к маю! Ну к июню, к началу, когда хлеба еще не горели. А оно вот когда надумалось… Может, напитает пашню в запас — и на том спасибо.

— Спасибо! — кривится Гаврил Степанович. — Задует весенний астраханец — запас этот несчастный в неделю выпьет.

Он протягивает к огню сапоги, взятые на железные подковы, захлюстанные грязью. Его бурое лицо, жесткое то ли от худобы, то ли от властности, утомлено.

— Места у нас! — он сонно глянул в сторону вошедшего шофера. — От засухи, как на горне, горим.

— Точно, Гаврил Степаныч! — кивает шофер, соглашаясь с хозяином.

Хозяин сидит неподвижно, пар идет от его натянутой на кожух брезентовой венцерады, он прикрывает иссеченные ветром красные веки и, отогреваясь, отходя около огонька душой, задумчиво говорит: