Человек в степи - [60]

Сейчас он сидел съежившись. Его детская узкая спина и постриженный колкий затылок казались мертвыми.

Не того ждал Семен от любви, как не того ждал и от критики в день, когда подошел к Дробычу, назвал его скверными словами. Трудно человеку терять веру в справедливое, особенно если человеку восемнадцать лет, а вера эта воспитывалась с первого класса школьной литературы…

К тому же, если б ночь была похужее (пыльной, что ли, или дождливой), возможно, Сема и легче б справлялся с бедой… Но вокруг мягко, задумчиво турчали сверчки; не спала ни одна травина, хоть и неподвижно стояла в зыбком свете. Далеко за балкой, как на открытой ладони, виднелся убранный ячменный массив. Низко остриженная стерня, белея под светлым небом, казалась широченной гладкой заводью — такою глубокой, живой, что глаза ожидали: вот-вот вывернется над поверхностью, над водою сазан и, крутнувшись в воздухе, явственно всхлипнув, шлепнется обратно, пустит по всей глади круги. Но было сухо, с полей тянул полосами скипидарный запах разогретых дневным зноем, остывающих сейчас подсолнухов…

Вдруг Сема от страха подался назад, зажал пальцами обод колеса. Мимо колымаги шли Анатолий и Маруся. Одна рука Анатолия обнимала девушку за плечи, другая свободно и вольно — рука крепкого, много работающего, хорошо отвоевавшего, сильного человека — раскачивалась в такт непринужденным шагам. Он неторопливо, веско говорил:

— Эпоха огонька требует, героизма. А вы тут забываете про это слово — комсомол!

Семины пальцы отпустили колесо, он рывком шагнул из темноты вперед. Маруся вздрогнула.

— А! Летчик! — улыбнулся Анатолий, выпуская плечо девушки и кивая на Семин самолет. — Всё летаем?

Сема шагнул еще и, называя Анатолия на «вы», хватая ртом воздух, сбиваясь, заговорил:

— Врете вы! Всё вы врете! Вы ж сами знаете свое вранье, понимаете, что вы такой это…

Не умея подобрать определения, Сема размашисто качнул рукой, показывая, как только что вольготно раскачивался Анатолий.

— Такой вы это, — Сема нашел наконец слово, — добродушный… Не добродушный вы, а паразит.

Маруся, как от опасности, загородила собой Анатолия, но мальчишка через ее плечо смотрел в лицо шофера, повторял:

— Паразит, говорю! Живете на чужом, на чужих веселых улыбочках! Что оно, ваше это? Девчонку уговариваете и «комсомол» произносите. А когда глаз потом сюда не покажете, бросите Марию, тогда тоже выставлять будете это слово?

Анатолий озадаченно улыбался. Было видно, как его мускулы напряглись под раскрытым, кинутым внапашку пиджаком. От резкого действия его, вероятно, удерживала боязнь, что все докатится до района; может быть, оглушила и правда, так ясно услышанная о себе.

— Чудак человек, — усмехнулся он, — что ты дуришь? Шум, понимаешь, какой поднял.

— Любите ее? — оборвал Сема. — Женитесь, спрашиваю? Нет, ответьте. Женитесь на ней?

Вся подавшись вперед, Маруся смотрела на Анатолия широко раскрытыми, в мгновенье просветленными глазами, но он, переводя разговор на шутку, полез за портсигаром, пытаясь угостить Семена, а когда не вышло, развел руками: дескать, как угодно, я все сделал. Он кивнул всем и независимо, с обидой пошел к своей машине.

— Анатолий Иванович, — позвала девушка, — Толя…

Он приостановился на секунду:

— Хватит! Чего разговаривать, Мура? Еще новое пришьете тут что-нибудь.

Маруся отошла в сторону и, механически оправив юбку, опустилась на землю. Она — точно ей было душно — откинула голову, на глаза ей попался Сема, и она вся подобралась от лютой злости.

— Кто тебя звал, дурня? Ле-е-етчик… — Отыскав еще более унижающее, добавила: — Поэт!..

Она стала глядеть в ту сторону, куда ушел Анатолии. Явно ждала, что еще вернется. Донесся шум запущенного мотора, и полуторка с невключенными фарами побежала по светлому под звездами полю.

У моря

По одну сторону дамбы — завешенная дождем, потускневшая перед морозами степь-солонец, по другую — раскачиваются волны. Под напором степного ветра они идут издалека; докатываясь, долбят дамбу, и у берегов, выложенных еще не обточившимся камнем, стоит в рост человека белая водяная пыль.

Ветер рябит на дороге жидкую грязь, выхватывает воду из лунок, оставленных конскими и бычьими копытами.

Среди дамбы у штабелей леса — увязший грузовик. Рядом в полевом вагончике собрались люди, застигнутые бездорожьем.

В чугунной печурке чадит, не разгорается мокрый курай. Чуть вспыхивает, перебегает по стеблям огонек, и люди тянут к нему руки, остывшие на дожде, сморщенные, будто от стирки.

Растапливает городского вида девушка. Она в залитых грязью лыжных шароварах, в какой-то клеенке, напяленной поверх берета. Сидя на корточках, она мужественно дует в открытую дверцу, но на ее тонком, с выпуклым нежным лбом личике нет уверенности в успехе, а только упрямство. Рядом в опойковых сапогах, вымокшие, измазанные, стоят хозяин застрявшей полуторки и шофер, с ненавистью наблюдают за девушкой.

— Дайте ж, слушайте, я подтоплю! — простуженным, раздраженным голосом говорит ей шофер, но она не удостаивает ответом, дует в чадящий бурьян. Дым ест ей глаза, не переходит в огонь, однако она все трамбует в печи колкие стебли курая, обдирая с ногтей остатки розового лака. Хозяин грузовика отворачивается, чтоб не видеть девицу, не выразиться скверными словами. Отогнув тяжелую от воды, от грязи полу брезентовой венцерады вместе с полой кожуха, он лезет за портсигаром, с трудом уцепливает папиросу иззябшими на дожде пальцами. Под нарами лежит собака, круглыми желтыми глазами враждебно смотрит на людей у печки.