Человек-университет - [3]
— Трога-ай!
Все быстро разошлись по местам. Полозья запели, обоз двинулся.
— Как звать-то тебя? — спросил Тереха, бросив парню шубу со своих саней.
— Михайло Ломоносов, — тихо ответил тот, благодарно взглянув на него.
Игольное ушко
Первые две ночи в Москве Михайло провел в санях приютившего его обоза. Потом Тереха сдал его с рук на руки своему знакомцу, дворовому человеку, с непременным наказом определить парня в ученье.
Затерявшись среди челяди, Михайло прожил здесь больше недели. Ни одной новой книжки не успел прочесть он за это время, так как приходилось постоянно быть на побегушках, выполняя различные поручения многочисленной дворни. Отчаяние стало овладевать им, и он вздумал уже бежать отсюда и самому попробовать «определиться».
Наконец, приятель Терехи повел его куда-то с собою. Шагая с Михайлой по улице, он задумчиво говорил ему:
— Нашему брату-мужику пролезть в науку все одно, что верблюду в игольное ушко. Однако дерзай, паря, дерзай… Веду тебя к ученому монаху, отцу Порфирию. Обещал вытянуть тебя на свет, ежели стоющий…
— Ну, что же ты знаешь? — спросил отец Порфирий, с любопытством разглядывая Михайлу.
Михайле сравнялось уже семнадцать лет, и отец даже ладил его жениться. Он был не робок. Но здесь перед первым своим экзаменом он почувствовал себя неразумным пятилетним мальчишкой. Ноги у него задрожали, и он, запинаясь, нерешительно ответил:
— Немного… по церковным книгам…
— А ну, прочти.
Монах подал ему толстую книжицу. И тотчас же Михайло оправился. Как боевой конь, почуяв знакомую обстановку, он бодро поскакал по строчкам.
Порфирий смотрел на него с удивлением. Такая грамотность у мужика в то время была поразительна.
— Довольно, — прервал он, — нельзя сказать, чтобы это было «немного». Весьма даже предостаточно.
— Знаю еще арифметику и грамматику, — осмелев, сказал Ломоносов.
— Ого! Не хвастаешь ли? — И Порфирий с недоверчивой улыбкой задал ему несколько вопросов.
Михайло отвечал без запинки.
— Откуда у тебя сие? — опешил изумленный монах.
Михайло вынул из-за пазухи грамматику Смотрицкого.
— Вот здесь, на тринадцатой странице извольте развернуть.
— Да ты что, наизусть что ли знаешь?
— Всю книгу! — радостно подтвердил Ломоносов, видя свой успех, и сразу же начал с первой страницы, нарочно глядя в потолок.
Порфирий не прерывал его несколько минут, следя по строчкам и изредка почти с испугом вглядываясь в его лицо.
— И арифметику? — спросил он тихо.
— И арифметику так же, — счастливо ответил Ломоносов.
Монах встал, подошел к необыкновенному юноше и поцеловал его в лоб.
Оставив Михайлу в келье, он тотчас же отправился к своему начальнику — ректору Заиконоспасской академии.
— Ваше высокопреподобие, — торжественно сказал он в конце беседы, — к нам залетел молодой орел, вскормленный нивесть как между северных ворон. Надобно дать ему расправить крылья.
— Не лучше ли иметь домашних птиц? — возразил хитрый монах-ректор. — С орлами бывает хлопотно.
Его смущало мужицкое происхождение Ломоносова. По уставу в академию могли приниматься только духовные и дворяне.
Однако Порфирий, который имел большое влияние на ректора, добился своего. Михайлу Ломоносова зачислили в академию, записав его дворянским сыном.
Излишние успехи
То, что так пышно именовалось академией, было просто-напросто средним училищем, в котором зубрежкой вгоняли в учеников церковно-славянский, латинский и греческий языки и опять-таки божественные благоглупости на этих языках. Вся тогдашняя образованность сосредоточивалась в руках церкви, которая сама была невежественна и темна и никакого представления о настоящих науках не имела.
Воспитанникам академии выдавался всего алтын[1] в день на содержание. На эти деньги они должны были и прокормиться, и купить бумагу, и справить для себя все другое, включая одежду и обувь. Большинству помогали родные. У Ломоносова же не было совсем никого. Он жил в крайней бедности, ходил в лохмотьях и постоянно голодал. Кроме того, зная его происхождение, на него взваливали всякую черную работу, и, наконец, он исполнял обязанности пономаря.
И все же теперешнее свое состояние, даже по сравнению с привольной и сытной жизнью в теплой отцовой избе, Михайло считал наивысшим счастьем.
Первый его учитель никак не мог понять, каким образом полудикий рыбак через десяток дней уже знал латинскую азбуку и читал слова не хуже его.
— Тверди, мой друг тверди, — говорил ему монах.
— Да я уже знаю все, что задали, — отвечал Михайло, — дайте мне что-нибудь новое.
— Тверди старое, больше пользы будет.
Быстро пройдя весь курс, Ломоносов просил своих наставников дать ему возможность учиться дальше. Но это было не по правилам — он должен быть учить только то, что проходят в его классе. Ему отказали.
На экзамене, толково ответив на все вопросы, Ломоносов заявил, что знает, сверх того, курс следующего класса.
— Кто же тебя обучал? — строго спросил ректор.
— Сам.
Его проэкзаменовали. Он блестяще доказал свои знания.
Ректор разгневался. Как он смел без разрешения изучать то, что ему еще не положено!
За «излишние» успехи Ломоносова посадили на двое суток в темную.
Михайло ответил на это первым своим стихотворением, которое высмеивало монахов, «завязших в меду учености»:
