Человек сидящий - [2]

Строение необычное. Его никогда не использовали как «вольное» сооружение. Как тюрьму его строили изначально, с XVII века, так оно и используется.

Вряд ли менялись и сотрудники. Вертухаю незачем меняться. Какая разница, кто сидит за железной дверью, в камере, которой почти пятьсот лет. Важно лишь то, что арестанту можно, что нельзя, когда ему принести еды, когда сводить на прогулку и помыться.

Для этого есть внутренний распорядок, он максимально прост и цикличен, каждый день все повторяется по часам, и лишь раз в неделю помывка вносит сумбур.

Камер немного, всего тридцать девять, но десять из них еще те, вековые.

Стены старой постройки широкие, окна арочные. Смотришь изнутри на такое окно долго и начинаешь думать: что же в нем не то? Ну окно и окно. Но нет. Стены и подоконник сильно скошены, как у бойницы. Но обычная бойница — для того, чтобы стрелять ИЗ крепости, вести бой против наступающего извне врага, и скосы у таких проемов наружу, чтобы был больше угол обзора. И обстрела.

А здесь скосы внутрь. Стрелять неудобно.

Потом приходит понимание. Неудобно стрелять наружу. А если ты снаружи стреляешь в тех, кто внутри, — это очень удобно. Скрыться практически невозможно, мертвых зон от внешнего стрелка в камере нет. Просто и гениально.

К моменту, когда человек попадает в камеру, он уже не сомневается, что те, кто его стережет, могут стрелять в него, и понимание, что окна в камере — это бойницы, повернутые внутрь, не вызывает удивления.

Он уже проходил процедуры обысков, он раздевался догола — всегда прилюдно, в коридоре, прямо у стола дежурного. Мимо ходили мужчины и женщины в форменных куртках и штанах, у них погоны, у некоторых на поясах ключи, у всех дубинки. Они шутили, новенький — это весело. Человек приседал несколько раз, глубоко, так просят, чтобы удостовериться, что он не проносит в изолятор ничего в прямой кишке. Потом он одевался, пока еще в свое, это еще не колония, где у всех одежда одна — роба. Но своя одежда перестала быть для него своей, ее много раз перещупали и отбросили чужие руки. Если он дерзил, его уже били. Профилактически. Умело и буднично.

После обысков и оформления арестованного отводят в карантин — якобы карантин, где вновь прибывшего якобы проверяют медики. На деле никто его не осматривает, его просто сажают в карцер и оставляют одного. Это всегда происходит ближе к ночи; даже если человека арестовали утром, день он проводит в автозаках и боксах. В карцер его заводят выжатым. Он откидывает от стены шконку[1], расстилает на ней матрас, продавленный и скомканный внутри тысячами ворочавшихся на нем тел. Других нет. Человек ложится и засыпает, но ненадолго: просыпается тюрьма и становится не до сна.

Начинают работать «дороги». По натянутым в вентиляционных трубах нитям из камеры в камеру передаются малявы[2], чай, сигареты и припасы. Тюремщики этого как бы не видят. Как бы — потому что это не несет большого вреда администрации, а пользы много: дороги и переписка внутри тюрьмы интересны операм, о них докладывают агенты, часто опера сами устраивают свои игры с дорогами, и, чтобы игра получилась, зэк должен быть уверен, что дорога — его святое право. Да и пресечь такого рода взаимодействие арестантов несложно, если вдруг по-настоящему понадобится.

Но слышать в первый раз, как налаживаются и работают ночные дороги, жутко каждому. В вентиляции стоит крик, арестанты передают из камеры в камеру просьбы и ответы, согласовывают пути доставки, порой логистика сложна и проходит через камеру карцера, где сидит новичок, к нему могут обратиться, а он еще не знает, что отвечать. И хорошо, если он просто честно скажет, что еще ничего не знает и не умеет. И никому не нагрубит.

Чаще всего — это одна ночь, после которой ритуал карантина считается выполненным и новый арестант отправляется в камеру. Его чаще всего уже ждут. О том, что прибыл человек, кем и за что он арестован, тюрьма узнает сразу, сидельцы даже примерно знают, в какую камеру его поведут. Это несложно, принципы заполнения камер просты, и те, кто внутри их, знает их не хуже тех, кто снаружи.

Напротив изолятора собор, его здание и тюрьма — две самые старые постройки в Чебоксарах. Когда человека выводят на первую прогулку в глухой бетонный дворик с тройной решеткой сверху, откуда никогда не видно солнца и где всегда стойкий осадок дешевого сигаретного дыма, он задумывается о том, что здесь, поблизости, он часто ходил и ездил, это центр старого города, рядом набережная. Но собор он видел, а это здание, что построено раньше собора, не замечал.

Важное здание. Когда первая тюрьма, еще деревянная, сгорела при пожаре в начале XVII века, ради возведения нового острога отложили возведение собора, и это был тот случай, когда церковь не возражала против приостановки строительства храма.

Был период обустройства Сибирского тракта, он шел через Чебоксары, и город резко начал развиваться, как и все территории, куда погнали каторжников.

И собор, и тюрьма функционировали во все времена и при всех режимах. По собору вопросы были. По тюрьме нет, ее только расширяли.

Перемещение человека из XXI века в условия позднего Средневековья — суть заключения под стражу. Разве что вода холодная подается в камеры. И еще там есть теперь унитазы.