Человек сидящий - [4]

В заботах о приведении нового жителя в относительно потребный вид прошел вечер. Мыться он не любил, к чистке зубов относился с презрением, с наслаждением выкурил сигарету, предложенную Евгением, отследил, что у того на свободной верхней шконке лежит несколько блоков, и немедленно проникся к сокамернику уважением. Заснул быстро и крепко.

Но ненадолго.

— Фаина! — Крик был внезапным, — Фаина, зачем ты меня закрыла? Выпусти меня!

Он нервно вскочил и подлетел к двери. Открылся глазок. Юрий Афанасьевич акцентированно ударил в него лбом.

— А, это этот, — емко констатировал продольный[4] и перестал реагировать.

Реагировать между тем было на что. До четырех утра Юрий Афанасьевич требовал, чтобы Фаина, его неверная, как выяснилось, жена, выпустила его из камеры и отвезла домой, перестала спать с начальником тюрьмы и соседом; хитро прищуривая желтые глазки, он неубедительно обещал простить жену за все и, сжимая тощие кулачки, убедительно обещал закопать сразу же, как только она его выпустит.

Коридорные вертухаи-продольные веселились, смеялась тюрьма, и только мы прощались с Новым годом.

И не зря. Пометавшись чутко и тревожно пару часов на шконке, Юрий Афанасьевич проснулся. Бесшумно прошел к сигаретам Евгения, вытащил пачку из дорогих, что тот держал для себя, нашел спички. Из долгожданного, но забытого всеми (не до него) холодильника им была похищена колбаса, аккуратно положенная старожилом хаты Василием.

Он стоял у двери, улыбался и был безмятежен. Ел и курил. Проснулись все.

— Здравствуй, Фаина, — рассеянно глядя на нас всех одновременно, сказал Юрий Афанасьевич, не понимая, что он только что скрысил. Это непонимание его спасло.

— Впервые вижу крысу[5], к которой пришла белка[6], — произнес Евгений, человек повидавший.

«Белка» действительно пришла. 31 декабря был прекрасен в своей незабываемости. Делирий Юрия Афанасьевича днем кидал его на стены, подвигал на длинные рассуждения, заставлял искать Фаину под шконками, зорко наблюдать за открывающейся дверью и бесстрашно бросаться в побег прямо на ржущих вертухов.

И только Путин спас хату. Новогоднее поздравление Юрий Афанасьевич выслушал как заклинание. Для завершения ритуала я сунул ему в руку стакан с колой. Выпил он ее со вкусом, не торопясь, трогая языком нёбо и причмокивая.

— Все будет хорошо, все будет хорошо, — повторял он, засыпая.

«Белочка» ушла. Путин прогнал.

Фаину он больше не вспоминал, а она ему принесла передачу. Пахнуть суррогатами он перестал через две недели. Желтизна сошла к февралю. Когда понял, что за уборку камеры можно получить пачку сигарет, — хата стала сиять.

Играл в нарды и ехидно заставлял отжиматься проигрывавшего ему Василия, толстого полковника МЧС, который был скуп на сигареты, за что Афанасьич относился к нему беспощадно и на слово не верил.

Уехал он на этап в конце февраля, и это необъяснимо. Отбыл он в СИЗО почти два месяца. Оставалось чуть более трех недель. Везти человека за восемьсот километров, с двумя транзитными тюрьмами, чтобы выпустить из карантина по прибытии, либо вообще на каком-то полустанке по дороге, — странная экономика у этого предприятия.

Но Юрий Афанасьевич не жаловался. Когда протрезвел и побелел, проявил он себя убежденным государственником, строго пресекал проявления либеральной мысли и обещал съездить в Крым, как освободится.

Крепкий хозяйственник

Пространства камеры Петру Моисеевичу безумно не хватало. Доброго нрава, в свои шестьдесят он был подвижен, бодр, смотрел прямо в глаза, хотя почти всегда для этого ему приходилось привставать на носочки.

— Петр, мастер спорта СССР, — твердо проговаривал он, представляясь, и подтверждал статус хрустким сжиманием кисти нового знакомого.

В юности он занимался вольной борьбой, состоялся в легком весе и был известен некогда в узких кругах, явно тесных его широкой натуре.

В милиции Петр Моисеевич послужил участковым в небольшом околотке, а потом решил пойти в политику, для чего сначала осмотрительно стал крепким хозяйственником, тогда были модны именно такие. Скупив бросовые земли запустелого колхоза, он поначалу окунулся в фермерство, но рутину скоро оставил брату, не такому энергичному, но по-хорошему скопидомному. Брат его подкармливал в годы разных сортов местного депутатства, выгод не приносившего, но «подожди, наше время придет». Кормил и в тюрьме, брат как-никак.

— Я корнями из земли, — гордо говорил Моисеич.

— Наш человек, — гордился Василий, пожарный полковник, Моисеич ему нравился.

— Да, в навозе вы сейчас оба по пояс, — подытоживал Евгений, подполковник ФСБ.

В какой-то момент Петр Моисеевич, поблуждав по партийным спискам, возглавил захолустный район и с наслаждением бросился уничтожать миргородские лужи. Он был Фигаро и Зевс, казалось, не спал, женился, разводился и был щедр к внезапно возникшим поклонницам, плодил долги и детей.

Кое-кто из поклонниц и экс-жен теперь приходил на свидания, и к организации этих встреч Петр Моисеевич подходил с кропотливостью и тщанием. Женщин он ценил. Каждая была единственной.

Внезапно выяснилось, что у главы района должны быть деньги. Выборы, встречи и прочие «мероприятия» оказались делом хлопотным и затратным, некоторых тонкостей бюджет попросту не предусматривал.