Человек с двойным дном - [22]

Небо заволокло тучами. На деревню сползали сумерки. Полупьяный бред поэта Морковкина-Богучарова переходил в сюрреалистически-сексуальное бормотание:

— Нет, ты мне не сочувствуешь! Сюда бы в сено бабу голую. Не совсем. Чтобы еще и раздевать. Возбуждает. Насчет этого, чую, сам соображаешь. Помнишь, я тебе свои стихи о Пушкине читал? Он тоже по женской части зверь был.

— Са-аш! — донеслось издали, — кончай человека мучить. Ужинать пора.

— У, сука, — заворчал Морковкин-Богучаров. — Погоди-ка, дай соображу… Ага! Сейчас ей объявим, что у нас срочная работа, что к утру надо закончить и сдать в журнал. А сами махнем в город. Там и водка, и девочки. Идет?!

— Саша! — прозвучало рядом.

Он встал, грузный, опухший, с лицом, похожим на перезрелый помятый помидор. На тропинке появилась женщина с пережженными перекисью волосами, подкрашенными губами и усталыми в сети морщинок черными глазами. С наигранной бодростью она хлопнула в ладоши:

— Быстренько, быстренько, мальчики! Тушеная утка с яблоками уже на столе.

Морковкин-Богучаров торжественно объявил:

— Молодец, Веруша! — и повернулся ко мне: — Тушеная утка с яблоками — ее коронное блюдо. Попробуешь — пальчики оближешь. Айда!

А потом мы сидели за столом в грязной, вонючей комнатенке с керогазом в углу, по которой носились полчища мух. Морковкин-Богучаров, чавкая, обгладывал утиную ножку и читал наизусть Пушкина, Исаковского и себя. Вдруг, как бы невзначай вспомнив о чем-то, он вскинулся:

— Э-э, матушка! А ведь мне сегодня в город ехать! Нам с Сашкой всю ночь придется писать, а завтра с утра материал необходимо сдавать.

Однако жена, видать, привыкла к его штучкам:

— Нет, милый. Ни в какую Москву я тебя не пущу. Ночью можете поработать и здесь, а утречком отправитесь в редакцию. Тебе с твоим животиком даже полезно прогуляться до станции на заре. Правильно я говорю? — с фальшивой привычно-кокетливой интонацией спросила она меня.

Морковкин-Богучаров набычился, но сдержался, и только ни с того ни с сего запел антинародную частушку:

«Огурчики, помидорчики,

Сталин Кирова убил в коридорчике».

Вера с облегчением вздохнула, собрала грязные тарелки и направилась в угол мыть посуду. Вскоре она, склонившись над корытом, принялась отжимать белье. Морковкин-Богучаров, запустив пальцы в седоватую шевелюру, горько бубнил:

— Дрянь, дрянь, дрянь. Ну ладно, сегодня ее взяла! Но в другой раз!.. Ох, до чего выпить хочется!

Это — жизнь. А в литературу заведующий отделом поэзии журнала «Смена» Морковкин-Богучаров ни баб, ни пьянок не допускает. И более того — свой маленький личный разврат он возмещает не только цензорским рвением, но и завидной политической бдительностью. Открывается в редакции «Смена» выставка грузинского живописца Хуцишвили. Посмотреть ее приходит в числе зрителей лидер русских художников-нонконформистов Оскар Рабин. Завидя его, Морковкин-Богучаров тащит меня в комнату:

— Здесь Рабин?

— Да?

— Зачем?

— Смотрит картины.

— Ты знаешь, что значит приход Рабина в наш комсомольский журнал?

— Нет.

Сокрушается:

— Ты не поймешь. Уведи его отсюда скорей!

Да уж где мне понять! Вот правоверный Спартак Куликов, который приперся к тебе с набитым рукописями неизменным желтым портфелем, поймет. Несчастный Спартак! Сыграет с ним злую шутку его правоверность. Однажды, будучи в особо приподнятом состоянии духа и, надо подчеркнуть, без малейшего воздействия спиртного, он все с тем же портфелем отправляется на Красную площадь. Возле Мавзолея останавливается и, шмякнув портфель наземь, бухается на колени. Но не успеет поэт молитвенно возвести очи к небу, как на его плечи опускаются тяжелые руки мужчин в штатском. Через секунду Спартака запихивают в стоящий неподалеку воронок. Начинается долгое дознание, на котором Куликов клянется, что под влиянием страстного порыва решил поклониться дорогому Ильичу. Гебешники же упрямо твердят, что он злоумышленно собирался бросить в Мавзолей пластиковую бомбу.

Спартак закидывает Союз писателей слезными письмами. Оттуда обращаются в КГБ с просьбой отпустить беднягу. Убеждают, что у поэтов иногда бывают заскоки, которые надо прощать. Лубянка вначале артачится: «Засадим мерзавца на пятнадцать суток! Пусть не морочит голову идиотскими порывами». Потом меняет гнев на милость. Куликов отделывается штрафом в размере тридцати рублей. Парадокс! Не тебе платят за правоверность, а ты за нее!

Великий русский поэт Некрасов когда-то писал:

«Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан».

Не ведал он, что через столетие бесконечным цитированием этих свободолюбивых строк в советской России будут душить свободную мысль. Их произносят на собраниях и совещаниях, вколачивают в сознание непонятливых авторов. Их сделали своим знаменем бездари, компенсирующие творческое бесплодие идеологической ретивостью. «Поэтом можешь ты не быть»… и прозаиком, и критиком тоже, ибо талант — талантом, но прежде всего ты гражданин Советского Союза. Поэтому не нужны твои честные романы, философские размышления, абстрактно-созерцательные стихи. Лучше воспевай строительство Братской ГЭС. А кому интересны твои тоска и боль, когда народ в единодушном радостном порыве строит коммунизм? Как ты смеешь сворачивать с центральной магистрали на проселочную дорогу и видеть то, что есть: магазины с пустыми прилавками, поля, заросшие сорняками, разрушенные храмы и незыблемые вышки концлагерей!