Человек с двойным дном - [136]

— Вы в Ленинграде вежливость оставили, — непринужденно шутит он, провожает меня в кабинет к полковнику и удаляется.

Коньков смотрит испытующе:

— Наш договор остается в силе?

— Какой договор?

— О вашем отъезде.

Дверь сзади отворяется, и входит Грошевень.

— Товарищ полковник, вы прочли ему пятую страницу?

— Идите, — бросает Коньков, раскрывает папку, листает страницы и читает:

Лежит он в мавзолее,

На площади красивой,

Лежит он в мавзолее,

Тутанхамон России…

— Ваше стихотворение?

— Мое.

— Это же кощунство!

— Это мои мысли о Ленине.

Коньков, с трудом владея собой:

— Вы собрали документы для ОВИРа?

— Еще не все.

И вновь Грошевень:

— Товарищ полковник, а одиннадцатую страницу вы читали?

— Идите!.. — переворачивает несколько страниц:

— «Молитва» — ваше стихотворение?

— Мое.

Читает:

Воздай фашистам, о Господи,

Воздай цекистам, о Господи,

Воздай чекистам, о Господи,

И прости, всемогущий Господи,

За то, что в тебя не верую,

Служил бы правдой и верою

Тебе, всемогущий Господи,

Когда бы воздал полной мерою

Растлителям всей Руси,

За все с проклятых спроси,

Господи,

Господи,

Господи!

— Это что, тоже ваши мысли?

— Это мои чувства.

— А вы знаете, что в моем сейфе лежат доказательства того, что вы продавали антисоветскую литературу?

Опять за старое!

— Если так, то арестовывайте и судите. Не понимаю, зачем вы цитируете мои стихи?

— По-прежнему хотите к Буковскому?

Выдыхаю:

— По-прежнему хочу.

И снова Грошевень:

— Товарищ полковник, а вы прочли ему семнадцатую страницу?

Великолепно отрепетировали! Настоящая театральная постановка с жертвой и двумя злодеями. А полковник зачитывает мне длинное стихотворение, которое кончается строчками о том, что мы, то есть советские подданные в Москве ли, в Тбилиси ли, на Алтае ли:

«Не люди и не звери, а рабы».

Он перегибается через стол и с яростью:

— Вы — раб?!

— Конечно!

— Выставки устраиваете? Дома музей держите? Иностранцы к вам ходят? Вы у них кино смотрите? И вы — раб?!

Я меланхолично:

— То, что я сижу в вашем кабинете, лучше всего доказывает, что я раб. Пусть бунтующий, но раб.

Он откидывается назад.

— Когда вы сможете сдать в ОВИР документы?

— Примерно, через неделю.

— Сделайте это завтра.

— Так у меня не все готово. Не примут.

— Не будут принимать — позвоните.

Ну и гонка у них, будто фитиль в задницу вставили.

— Я не сдам документы до тех пор, пока за мной и моими гостями будут ездить ваши «Волги».

На его лице вырисовывается искреннее недоумение:

— За вами ездят?!

Называю номера машин. Записывает, будто не имеет о них понятия, и обещает:

— Если наши, то снимем сегодня же.

— Ваши, ваши, Николай Михайлович!

Полковник поднимается:

— Значит, решено. Завтра жду вашего звонка из ОВИРа.

— Простите, еще один вопрос. Во время обыска у меня отобрали пленки и кассеты, причем даже с записями Армстронга и уроками английского языка. Следователь сказал, что вернет все, не относящееся к делу номер четыреста девятнадцать. Так к нему ничего не относится. Но до сих ничего и не возвратили.

— То, что возможно, вам вернут.

Поразительная уступчивость. На все идут, лишь бы убрался, убрался, убрался! В тот же вечер двое друзей-иностранцев, которые приезжали ко мне, удивлялись:

— Саша, что произошло? За нами сегодня ни одной машины!..

Весь день 9-го собираю недостающие бумаги.

Вечером в районном ОВИРе нас принимает знакомая инспекторша. Два документа ей не нравятся:

— Нужно переделать. В таком виде взять не могу.

Неохота мне таскать ворох бумаг туда-сюда!

— Остальное оставьте у себя, а эти донесу.

— Я по частям не беру.

— Ну, нет так нет. Пошли, Майя. — И тут я вспоминаю, что уже шесть часов. Нужно позвонить на Лубянку. Обращаюсь к инспекторше:

— Позвольте позвонить КГБ.

Дивится:

— Зачем?

— Полковник Коньков просил сдать документы сегодня, и я должен его предупредить, что не удалось.

— А кто такой полковник Коньков?

— Начальник следственного отдела Москвы и Московской области.

Она поджимает губы:

— Звоните. Но мы организация самостоятельная. Мы им не подчиняемся.

Насмешила. ОВИР, который связан с эмиграцией, с деловыми и туристическими поездками советских граждан за рубеж, обходится без инструкций КГБ!

Она замечает мою улыбку.

— Звоните быстрее!

Коньков, услышав о претензиях чиновницы, не обещающим ничего хорошего голосом:

— Попросите к телефону инспектора!

Поворачиваюсь к ней:

— Вы будете говорить с полковником или сказать, что не хотите?

Она выхватывает трубку и приникает к ней:

— Товарищ полковник, у Глезера не в порядке два документа.

— Я… — она краснеет и бледнеет: — да, да! Мне насчет него звонили!.. Да-да! Я понимаю… Слушаюсь, товарищ полковник! Слушаюсь!

Мне ее даже жалко. Но с другой стороны… Кто ежедневно приходит к ней на прием? Бесправные отъезжающие. Уж если меня решила гонять, хотя ей дали специальное указание, то представляю, как изгаляется над ними.

После минутной паузы:

— Оставьте все это. А характеристику и справку из домоуправления переоформите и принесите завтра до перерыва. Сумеете?

— Думаю, что нет. В Профкоме литераторов с утра никого не бывает.

— Позвоним — будут.

Не сомневаюсь. По приказу Лубянки всех на ноги поднимут.

— А если все-таки не успею до перерыва?

— Ничего-ничего! Я вас буду ждать до конца рабочего дня.