Человек с двойным дном - [134]

— Пальцем подотрешь!

Попутно отмечу, что и мыло, и полотенце считалось для нас излишней роскошью. Даже носовой платок чуть не отобрали. С пеной у рта отстаивал.

Между тем сутки буднично сменяли друг друга. Их монотонность прервали… сионисты, перехваченные по дороге в столицу, где намечалась общая московско-ленинградская демонстрация отказников. Всех стандартно обвинили в нарушении общественного порядка, так сказать, априорно — до совершения действия. Ребята не унывали. Несомненно, в спецприемник их доставили из другой тюрьмы. Это стали понятным из затеянной ими переклички. Откуда-то снизу доносилось:

— Гершкович!

— Двести сорок шесть (номер камеры).

— Сколько дней голодал?

— Пять.

— Хорошо. Шиханович!

— Двести пятьдесят четыре.

— Сколько голодал?

— Шесть.

— Даешь! Рогинский!

— Двести двенадцать.

— Сколько?

— Три.

— Почему так мало?

— У меня же больная печень!

— У него печень!… Дезертир! Кто у тебя в соседней камере?

— Кажется, какой-то московский демократ.

Вожак помедлил.

— Эй демократ, как твоя фамилия?

Невольно втянулся в их заразительную, прерываемую криками разгневанных надзирателей перекличку.

— Глезер.

— Это не ты давал Юнайтед интервью об эмиграции?

— Я.

— Молодец. — И тут же: — Ребята! Меня в ШИЗО волокут! Шиханович, завтра перекликаешь ты!

А у меня завтра, 31 декабря, освобождение. Обещали отпустить с утра, чтобы встретить Новый год с семьей (социалистический гуманизм). Я попался на удочку и с самого подъема извелся ожиданием. Они же не преминули и напоследок подгадить — промурыжили весь день. Лишь когда стемнело, привели в крошечную комнатку, стали там возвращать отобранное при посадке.

— Где же магнитофон? — спрашиваю.

— Товарищ Парфенов вам его в Москву пришлет.

— Ведите обратно!

Пришлось им гонять к подполковнику посыльного. Я проверил на месте кассету с интервью, взятыми на выставке. Стерли. Ну, Бог с вами!

Последние часы в Ленинграде, Юра и Ирочка проводили на вокзал. Парфенов предупредил инициативную группу, чтобы я, как освобожусь, немедленно покинул Питер. Видимо, с его точки зрения, своим присутствием я оскверняю город на Неве. После тюрьмы от обилия праздничных огней, гирлянд, все вокруг представляется нереально-сказочным. В купе полупустого вагона (кто же путешествует в новогоднюю ночь?) я оказываюсь вдвоем с неким армейским… подполковником. Ирония судьбы. Никуда мне не деться от полковников-подполковников! Бравый вояка уже под мухой и не обращает внимания на странное обличье спутника, на его бритую голову и серое, щетинистое лицо. Хлопает меня по плечу, наливает водку в стакан, тянется чокнуться:

— Выпьем! За Новый год! За нашу прекрасную Родину!

Отодвигаю стакан.

— Я непьющий.

До свидания, Россия…

«Мы не в изгнании, мы в послании».

Зинаида Гиппиус

Вернувшись в Москву, я свалился. Нервное напряжение спало, и сразу грипп, ангина, высокая температура. Лежу — подремываю. Майя вокруг меня хлопочет. Хорошо дома после тюряги! А Оскара нет. Уехал в деревню. Оставил письмо, в котором упрекает меня, что полез на открытие, и уже в который раз сомневается, что меня собираются выгонять, да еще с картинами. Мне же 6-го января звонок. Грошевень глумится:

— Где это вы, Александр Давидович, пропадали? Мы ждем, пока вы документы в ОВИР передадите, а вас нет.

Подскакиваю на кровати, как укушенный:

— Идите к чертовой матери! Я с вами разговаривать больше не хочу и не буду! И никуда не уеду! — И еще что-то грубое ору и бросаю трубку.

О, зачем нужны таблетки, порошки и микстуры, когда есть столь чудесные врачеватели с Лубянки? От одного голоса болезнь как рукой сняло. Температура упала, горло прошло, насморк тоже. Вскочил и стал одеваться. Вошедшая в комнату Майя от удивления выронила стакан с горячим молоком.

— Что с тобой? Куда ты такой пойдешь? Посмотри на себя в зеркало!

Да, красавчик! Обритый, с маленькой темной головкой и жуткими выкаченными глазами. Выползаю на улицу. Беру такси и гоню к Толе Звереву, который хочет написать меня в этом экзотическом виде. Сзади, давно я их не видел, пристраиваются две знакомые «Волги». Пожилой таксист разговорчив. Указывает на портрет Брежнева в газете, валяющейся между сиденьями.

— Я с ним в молодости ездил. Он тогда из Кишинева только-только на службу в Москву прибыл. Шишка была невелика, да горласта. Очень уж не любил соблюдать правила уличного движения! Никаких объездов не признавал. Висит кирпич, бывало, запретный знак — нет прямого проезда! А Леонид Ильич: «Езжай! — и все тут! Я говорю: «Милиция остановит — больше времени потеряем». Он матерится: «Давай… твою мать… поезжай!» Милиционеры пристанут, а он и их матом-матом!..

Шофер закурил:

— Потом меня от этой работы отставили. Фамилия моя подозрительная — Архангельский. Чем-то поповским от нее отдает. Был бы я Смирнов или Ряшкин, к примеру, другие пироги!

Да, старые таксисты народ специфический. Разве кто еще осмелится так отзываться о генеральном секретаре ЦК в присутствии незнакомца? И вообще ведут они себя вольно. И о плохом снабжении не постесняются сказать, и о дерьмовых товарах, и о заевшихся кремлевских вождях. То ли у них на пассажиров чутье, то ли не страшатся, так как разговор происходит всегда наедине, ничего не докажешь. Бытует еще мнение, что многие из них сотрудничают с Лубянкой и своими пассажами стремятся развязать язык. Не без этого, конечно, но не все же они стукачи!