Человек рождающий. История родильной культуры в России Нового времени - [152]

2. Эмоциональные переживания беременности, представленные на страницах женских дневников второй половины XIX века, становились более глубокими и яркими. Это было связано как с утверждением культа «сознательного материнства», развитием концепта «идеальной матери», чья повседневность должна была быть сосредоточена вокруг семьи, рождения и ухода за детьми, так и с существенными демографическими процессами. Сокращение числа деторождений в жизни горожанок, женщин из интеллигентных слоев общества, делало опыт беременности и родов уникальным, глубоко переживаемым.

3. Изученные тексты демонстрируют, что беременность воспринималась женщинами редко как радостное событие, чаще как опасное состояние. Женские страхи включали в себя страх собственной смерти, смерти ребенка, внутриутробной или при рождении, появления на свет нездорового младенца (потенциальный страх «уродств»). Эти страхи культивировались прежде всего медицинским дискурсом, который рассматривал беременность в категориях болезни. В женском представлении роды превращались в «метафору смерти». Для благородных дам, воспитанных в лучших традициях, первые роды являлись вторым драматичным потрясением в их жизни после дефлорации. Основными чувствами рожениц были страх смерти, сравнение себя с животным, деперсонализация. Причина женских страхов (в особенности при первых родах) крылась в низкой сексуальной, материнской социализации, травматическом опыте дефлорации и высоком уровне материнской смертности при родах. Среди наиболее часто встречающихся описаний своего состояния: «бесконечные мучения», «страдала, как смертельно раненная», «животная боль», «кричала, как безумная», «страшные мучения», «ужасные страдания». Несмотря на доброжелательную атмосферу домашних родов, женщины воспринимали роды как пограничное (жизнь/смерть) состояние, причем роды воспринимались скорее как умирание, а не возрождение. За редким исключением женщины характеризовали свои роды как «тяжелые» или «трудные». Врачи тоже отмечали, что родовой процесс у женщин образованного класса чаще, чем у работниц и крестьянок, протекает с осложнениями. Окончание родового процесса не избавляло их от страхов, связанных с собственным состоянием и здоровьем новорожденного. Одним из способов преодоления многочисленных страхов становилось самообразование в вопросах, связанных с деторождением, помогавшее женщинам осмыслить свои телесные практики. Поскольку матери все так же мало делились опытом со своими дочерями, постольку молодые женщины всё чаще обращались к научной литературе и профессионалам, помогавшим осознать им перемены в собственном теле и сознании.

4. Поскольку основной патриархатный гендерный порядок эрозировал очень медленно, самосознание себя как главных героинь описываемых событий приходило к женщинам крайне редко. Мемуаристки депривировали собственное состояние, избегая употребления термина «беременна», заменяя его на «находилась в положении», «интересное положение», «надежды», «моя болезнь», старались не замечать своего нового положения, редко писали о том, чего им хочется, вместо этого терзаясь мыслями о настроениях, желаниях, чувствах близких людей. Они оставались во власти традиции, согласно которой их собственные чувства и переживания были вторичны по отношению к переживаниям их мужей. Зачастую женщины рассматривали себя не как субъект страдания, а как источник боли и мучений для окружающих. Положительное отношение к собственной беременности коррелировало с оценками мужа. Женщина в эмоциональных переживаниях и своем поведении оставалась зависимой от мужчины. Несмотря на популярность семейных портретов, фотографий родителей с младенцем на руках, сохранялось традиционное табуирование вида беременных, накладывающее негласный запрет на визуальное закрепление облика дам в положении. Это позволяет имплицитно предполагать, что образ беременной женщины по-прежнему считался сакральным, его изображение – сугубо интимным, а значит, в широких кругах недопустимым.

5. Необычайно важным для понимания особенностей семейных отношений, в том числе в обстоятельствах родов и послеродового восстановления, было привлечение материалов мужской автодокументалистики и обнаружение того, что присутствие супруга и даже его психологическое участие в таком женском деле и процессе, как роды, было привычным и нормальным. Если в народной среде кувада тоже весьма красноречиво характеризует славянскую и русскую традицию, то в среде образованных слоев населения соучастие мужей, их сопереживание страданиям жен было элементом формирования «нового отцовства». Российские мужчины гораздо раньше супругов из стран Западной Европы и США стали принимать активное участие в течение родового процесса своих жен (в западной историографии считается, что право присутствовать на родах европейские и американские мужчины отвоевали в 70‐е годы XX века[1446]). «Новые отцы» были сосредоточены не столько на эмоциональной стороне родового процесса, сколько на его фактической стороне, поэтому фиксировали свои действия и перемены, которые происходили с их женами. «Сознательное отцовство» выражалось в том, что мужчины в процессе родоразрешения их жен нередко занимали роль ассистентов для медицинского персонала (акушерок, врачей): подавали инструменты и приспособления, направлялись в аптеку, вызывали врачей и др.