Человек-огонь - [24]
Слово попросил Каретов.
— Полубаринов не видит, что творится вокруг. Одной нашей дивизией фронта не закрыть, он уже открыт на сотни верст. Поэтому я присоединяюсь к мнению начдива и председателя дивкома товарища Томина, организованно идти в Москву, стать на службу Советской власти. А там уж дело командования, где нас использовать.
Проголосовали. Томин зачитал приказ о переходе дивизии в Москву.
Приказ одобрили все казаки и командиры.
Погрузившись в эшелоны, полки, соблюдая революционную дисциплину, двинулись на север, к Москве.
Томин ехал в первом эшелоне, его заместитель Каретов — в последнем.
В пути соблюдали строгий порядок: пока последующий эшелон не прибудет на станцию, впереди идущий не имел права выходить с нее.
На площадках мешки с песком, пушки и пулеметы, готовые к бою. Караулы беспрестанно несут свою службу.
На одной из станций в вагон Томина заявились три представителя от генерала Каледина — офицер и два нижних чина.
Каледин предлагал Томину повернуть эшелон на Дон, взамен обещал оставить его начальником дивизии, присвоить звание полковника и в придачу дать столько золота, сколько сможет унести.
Возмущенный Томин выгнал парламентеров.
В Киеве произошла задержка.
Начальник эшелона Тарасов доложил, что Томина требует к себе военный комендант станции.
— Ого! Видал, какой фрукт нашелся! — возмутился Томин. — Как, Федор Степанович, ты думаешь?
Гладков погладил широкий лоб и, подумав, ответил:
— А я так думаю, Николай Дмитриевич, что если коменданту нужно встретиться с начдивом Первой Оренбургской казачьей дивизии, то пусть он придет к нему.
— Слышал, Дорофей Глебович, что сказал Федор Степанович. Так и передай коменданту наш ответ. Здесь нам придется подождать прихода всех эшелонов, а пути заняты. Передай еще коменданту, что если он не явится сюда и если через десять минут не начнет освобождать пути для эшелонов дивизии — начнем говорить языком пушек и пулеметов.
Военный комендант станции Киев явился к Томину в сопровождении трех гайдамаков в шапках с кисточками. Офицер пристукнул каблуками, вскинул руку к папахе:
— Гос… ваш… товарищ начдив! Имею честь представиться: штабс-капитан…
— А я, штабс-капитан, не имею чести знать офицера доблестной русской армии, который лижет зад украинским буржуям. Говорите, что нужно?
— Вас желает видеть пан Петлюра, — преодолевая страх и сдерживая злобу, ответил офицер.
— Зато я не имею никакого желания встретиться с вашим паном Петлюрой и не имею чести его знать. Если через час не будут освобождены все пути для эшелонов, — Томин встал и, уже стоя, закончил: — Первой Оренбургской казачьей дивизии, то ни от вас, ни от вокзала ничего не останется, да и Петлюре вашему не поздоровится. Идите!
В последних числах декабря 1917 года дивизия прибыла под Москву, на станцию Люберцы.
Томин в сопровождении своих друзей едет к командующему Московским военным округом и докладывает:
— Первая Оренбургская казачья дивизия в полном составе, со всем вооружением и имуществом поступает в распоряжение Советской власти!
НА РАССВЕТЕ
…На лестнице застучали стылые валенки, дверь открылась, и в комнату ввалился Полубаринов.
Томин удивился. Расстались они в Самаре, где расформировывались два полка дивизии. По поручению дивизионного комитета Полубаринова оставили там для сдачи имущества, оформления документов, на что должно было уйти не более двух-трех недель. Однако прошло уже более месяца, а Полубаринова все не было. Уж не перекинулся ли Вениамин к врагу? — думал Томин.
И вот он — нате вам, собственной персоной!
Томин затопил буржуйку, сразу стало теплее. Вскоре из рожка жестяного чайника стали вылетать струйки пара, крышка задребезжала.
Собирая на стол, Томин рассказывал о событиях последних дней.
— Не мешало бы за встречу выпить, случай подходящий, — предложил Полубаринов.
— Ни по случаю, ни без случая — не пью! — проговорил Томин. — Да и что за случай? Не сумели сберечь дивизию!
— А что бы ты сделал? — спокойно спросил Полубаринов.
— Как что?! Да в Питер надо было махнуть, к Ленину! Вот почитай-ка, — и Томин подал Полубаринову «Правду», в которой была напечатана речь Ленина на проводах первых эшелонов социалистической армии.
— Читал. Напрасно волнуешься, Николай. В Питер ты бы поехал или за Питер, от этого положение ничуть не изменилось бы.
Полубаринов встал, подошел к Томину, обнял за плечи и, увлекая к дивану, заговорил:
— Давай-ка, дружок, сядем рядком да потолкуем ладком.
Томин движением плеч освободился от рук Полубаринова, но все же сел на диван.
— Не обижайся на меня, Коля, но я тебе скажу правду: мелко ты ныряешь, — заискивающе глядя в глаза, начал Полубаринов. — Ты забываешь, что мы казаки, а казакам у Советов ни на грош доверия нет, так что, хоть из кожи лезь вон, все равно в добрые к ним не войдешь.
В груди Томина закипала злоба, хотелось прервать этот разговор (он уже догадался, куда гнет Полубаринов), но решил выслушать до конца.
— Большевики никогда не простят казакам девятьсот пятого, и заруби себе на носу, что хода нам при Советах не будет. Подожди, подожди, не кипятись, — видя, как темной тенью подернулось лицо Томина, поспешил предупредить вспышку гнева Полубаринов. — Ты не подумай, что я собираюсь защищать самодержавие. Отнюдь нет. Сотни лет мы были его сторожевыми псами. А что получили за верную службу? Вот ты три года воевал, с твоим талантом тебе бы дивизией командовать, в генералах ходить, с твоей храбростью полным георгиевским кавалером быть, а что получил? Два Георгия да медаль, да и те голосовые, сотня наградила, а не командир. И дослужился всего лишь до младшего урядника. Победила Советская власть. С открытой душой пришли мы к ней на службу, а вместо благодарности — звонкая пощечина. А придет время — большевики нам новый ошейник наденут и затянут его посильнее, чем Николашка. Выходит, хрен редьки не слаще.
