Человек может - [66]

Лена где-то читала, что, когда люди поют хором, они не думают.

Как много сделано для того, чтобы не думать. И как мало для того, чтобы думать. Потому что ни вино, ни футбол — ничто не избавит человека от необходимости думать о жизни, о своем месте в жизни, о счастье своем и счастье других людей, о чести, о правде, о добре.

И если пристальней всмотреться в пузырящуюся, кипящую поверхность спинки дивана, и если шире открыть глаза — исчезнут уплывающие фигурки, и нужно снова и снова думать о своем.

Вот она и стала… дрянью. Вначале ей это нужно было для того, чтобы утвердиться в самой себе. Да, она подло и тупо обманула Алексея. Да, она из жалости, из дурацкой уверенности, что одно ее слово может решить вопрос о жизни, о счастье большого, красивого, талантливого человека, вышла замуж за негодяя, за преступника. Да, вначале почти каждый материал, который она давала в газету, хвалили, вывешивали на доску лучших материалов, а потом одна за другой последовали неудачи, ее перестали печатать, а она перестала писать. Да, вот она такая — глупая, ничтожная, слабая… И все-таки — какие люди ухаживают за ней! Какой человек — стоило бы ей только захотеть — оставил бы семью, детей, пренебрег бы своим выдающимся служебным положением, только бы она согласилась быть с ним. Позже она поняла, что человек этот, даже если бы она очень захотела (а она бы этого никогда не захотела), ни за что не стал бы рисковать своей семьей и особенно своей карьерой.

А потом это вошло в привычку. Только посмотрев на человека, она уже знала, точно знала, будет ли он ухаживать за ней; то есть, постарается ли он сделать ее своей. Многим почему-то хотелось сделать ее «своей», как, вероятно, хотелось этим людям приобрести автомашину, или поехать с семьей на курорт, или купить дорогой гарнитур мебели в спальню. Она не могла бы объяснить — почему, но она всегда знала. Это был еще один способ забыться. Не думать. Не худший, чем всякий другой.

В общем, во всем этом не было большого разнообразия. Даже в словах, с какими к ней обращались. Даже в подарках, какие ей обязательно делали. Прежде она тщательно продумывала, чем бы отдарить, ходила по магазинам, выбирала. А вот теперь, когда увидела роговые вьетнамские портсигары, купила сразу четыре штуки. Про запас. На все деньги, что нашлись в сумочке. Не все ли равно.

В их газете была однажды опубликована информация о человеке, который собрал чуть ли не сто тысяч спичечных этикеток. Коллекционеры эти назывались даже специальным словом. Лена забыла каким. Для чего нужны человеку сто тысяч спичечных этикеток? Не было ли и это способом заполнить пустоту? Был бы он хорошим часовщиком или металлургом — собирал бы он спичечные этикетки?.. Или строителем? Лена вспомнила встреченного ею когда-то начальника строительства Бушуева. Этому не нужны были этикетки. Он делал большое дело и, наверное, крепко верил в то, что без него оно не сделается. Вот это и нужно человеку — верить в то, что без него не обойдется, что без него нельзя, что то, чем он занят, — самое главное дело на земле.

Как этот бетонщик. Лена встретилась с ним на строительстве завода керамических блоков. Вихрастый, худощавый паренек в брезентовой робе. «Черт с ним, — сказал он Лене, — с заработком. Черт с ним, что меня на райкоме комсомола будут прорабатывать. За срыв обязательства. Я не потому не могу простаивать. Я не могу простаивать потому, что, когда я простаиваю, так мне кажется, что все государство, а может, весь мир простаивает. — И горячо потребовал: — Вы напишите про них. Чтоб шланги дали. Чтоб я не простаивал».

«Как ваша фамилия?» — спросила Лена.

«Я вам скажу свою фамилию, и вы меня уже никогда в жизни не забудете. Или лучше — покажу комсомольский билет…»

Он расстегнул жесткую, негнущуюся робу, полез за пазуху и достал клеенчатый бумажник, из которого вынул обернутый в целлофан комсомольский билет. «Тарас Григорьевич Шевченко», — прочитала Лена в билете.

Лена «написала про них». Через несколько дней Шевченко пришел в редакцию. Шлангов не дали.

Снова она почувствовала себя в роли героя известной сказки, который на похоронах приговаривал: «Таскать вам не перетаскать, носить вам не переносить», а на свадьбе — «канун да ладан».

«Как же вы? Написали и даже не поинтересовались, а какие результаты дала ваша газета? Ведь вы этим веру у людей подрываете. Я сам редактор. И чтоб это я написал в стенгазету, что Кате Грохало не выдали резиновых сапог, и чтоб ей после этого сапог не дали? И чтоб я не поинтересовался — дали сапоги или нет?..»

Но не это было самым худшим. Самым худшим было то постоянное чувство, которое в последнее время почти не покидало ее, о чем бы ни пыталась она писать. Чувство, очень точно выраженное русской поговоркой: «в чужом пиру похмелье».

Строили дома. Бурили нефтяные скважины. Пускали гидроэлектростанцию. Всюду она бывала. И везде могли обойтись без нее.

В дверь постучали. Ее вызывали на планерку — короткое совещание, где обсуждалось, что ставить в завтрашний номер газеты.

После планерки редактор предложил Лене остаться.

— Почему вы больше не пишете стихов? — неожиданно спросил он у Лены.