Человек может - [47]

Олимпиаде Андреевне с ее огромной практикой было хорошо известно, что этой болезнью заболевают почему-то чаще всего крепкие, здоровые дети. Но в этом случае ее беспокоило, выдержит ли сердце ребенка: ее привычное ухо слышало шумы, в работе сердечка были нарушения.

Олимпиада Андреевна особенно подробно расспрашивала о перенесенных мальчиком болезнях, так как собиралась ввести новые лекарства в повышенных дозах — такой метод лечения только испытывался в ее клинике.

Петя открыл глаза и сознательно посмотрел на окружающих.

— Хочу пить, — сказал он. — Мама…

Фенечка быстро подала поильник, подхватила головку мальчика, но Петя повторил: «Мама»… — и поильник взяла Клава.

Усталыми глазенками, выделявшимися на бледном, прозрачном лице, Петя посмотрел в ее заплаканные глаза.

— А где папа?

— Сейчас придет, сейчас придет, Петушок, солнышко мое, — зачастила Клава, а Вера почувствовала, что у нее щекочет в горле и застилает взор.

— Я здесь останусь, — сказала Олимпиада Андреевна. — Есть тут телефон, чтобы я могла сообщить об этом в Киев?

— Есть, Олимпиада Андреевна, — благодарно ответила Вера.

Петр Афанасьевич в этот день несколько раз приходил домой и снова возвращался на работу — он не находил себе места.

Вечером Пете стало легче, он выпил киселя. У его постели сидела уже другая сестра — Маша Убийбатько, толстая, добродушная девушка.

Клава вышла в кухню вскипятить чай. За вей вышел и Петр Афанасьевич. Он обнял жену, крепко прижавшуюся лицом к его груди, прикоснулся губами к мягким волосам и сказал вполголоса:

— Будет здоров Петя. Ему еще жить и жить. И тебе нужно быть здоровой. Держись крепче.

…Около трех часов ночи Веру разбудила испуганная сестра. Пульс у ребенка почти не прощупывался.

— Быстро зовите профессора! — приказала Вера сестре и закусила губу.

Случилось то, чего больше всего боялась Олимпиада Андреевна, — сдавало сердце мальчика.

— Камфару! — коротко сказала Олимпиада Андреевна сестре.

Под ее нетерпеливым взглядом Маша разбила ампулу. Дико посмотрев на неуклюжую сестру, Олимпиада Андреевна сама схватила шприц.

Ребенка еще долго кололи, вводя ему лекарства, усугубляя страдания и без того сжигаемого болезнью тельца.

Медленно и тяжело подняла Олимпиада Андреевна голову и сказала как приговор, как всегда произносились и будут, вероятно, долго еще произноситься эти слова:

— Медицина бессильна!

За свою долгую и трудную жизнь она много раз говорила людям эти слова. Но почему-то еще никогда ей не было так горько, так больно и стыдно, как сейчас.

Клава стояла у изголовья кроватки, уцепившись руками за спинку, молча, недвижимо, только лицо ее все больше и больше чернело. И вдруг, когда Олимпиада Андреевна поднялась, она упала, забилась головой о пол и закричала так, что этот нечеловечески громкий и тонкий звук как ножом полоснул по сердцам присутствующих, сорвал с постелей соседей, и сторожа, задремавшего у склада, как ветром сдуло с узенькой приступочки. В испуге подхватил он свою берданку без патронов и долго прислушивался, наставив к ветру волосатое, более чуткое, правое ухо. Затем снова опустился на приступочку, запустил пальцы в бороду и, засыпая, пробормотал:

— Привидится же такое…

23

— По какому праву вы меня об этом спрашиваете?

— Без всякого права!

Лене вдруг показалось, что этот человек с грубоватым, хмурым лицом, с недоверчивым, недобрым взглядом может ее ударить.

Они стояли в коридоре редакции, у окна, выходившего во двор с волейбольной площадкой. Играли девушки. Одна из них принимала картинные позы и часто мазала.

— Без всякого права! — повторил Павел. — Но совесть какая-то должна у вас быть? Обманули человека. Стукнули его ногой ниже живота. Надо же хоть сказать — почему…

Лена решила, что сейчас она молча повернется и уйдет. Но вместо этого она почему-то спросила:

— Где я вас видела?

— В парадном. Вы там с Алексеем о книгах говорили.

Румянец, как всегда, выступил у нее вокруг глаз, а потом разлился по всему лицу.

— Я не желаю с вами разговаривать, — сказала она и ушла.

На этих днях Лену перевели в промышленный отдел редакции. Сделали это по ее просьбе. Она поговорила с Бошко, потом вместе с ним пошла к редактору.

— Я думаю, — подергал себя за усы Бошко, — что нам нужно поддержать желание молодого журналиста потрудиться в промышленном отделе. Все выпускники факультета журналистики стремятся работать в отделе культуры. Им нравится ходить в кино, в театры, на выставки собак. А Елена Васильевна — наоборот — хочет ездить на шахты, на стройки.

— Хорошо, — сказал Дмитрий Владимирович, — мы это обдумаем. Кстати, вы говорили Александровой о своем желании перейти в другой отдел?

— Говорила.

— И что же она?

— Не возражает.

Дмитрий Владимирович сейчас же, как только от него ушли Бошко и Лена, пригласил к себе Александрову.

— Как же так? — спросил он. — Вы взяли к себе молодого работника, собирались будто бы оказывать на него хорошее влияние?.. А теперь, как я слышал, не возражаете против перехода этого работника в другой отдел?

— Да, не возражаю, — ответила Александрова. — Санькина меня очень разочаровала. Она заражена скептицизмом…

— Ай-ай-ай, — посочувствовал Дмитрий Владимирович. — Какое чудовище мы взяли в редакцию! И как же вы полагаете — она пришла к нам такой испорченной или здесь на нее оказали плохое влияние?