Человек может - [45]

— Не хочу марципана! Хочу сухарь с молоком.

— Не модничай, Петушок! — ответила Клава ходким в их семье словом.

— А ты знаешь, что такое марципаны? — с интересом спросил Павел.

— Всякий знает, — ответил Петя, проглатывая молоко. — Булка такая.

— Верно, булка, — согласился Павел. — И еще конфеты такие есть.

— Я ему покупала, — заметила Клава.

— А вот меня, — сказал Павел, — когда я в детстве капризничал, есть не хотел, отец отстегал ремнем и все приговаривал: «Так тебе марципанов захотелось?» А какие они, эти марципаны, я только недавно узнал…

Петр Афанасьевич с лаской взглянул на Петю. Малыш потянулся к отцу, задел локтем ломоть хлеба, лежавший на краю стола. Хлеб упал на пол. Павел наклонился поднять, но его остановил строгий голос Петра Афанасьевича:

— Не нужно! Подними ты, Петя.

Лицо Петра Афанасьевича было необыкновенно строгим.

— Так. А теперь поцелуй.

Петя поцеловал хлеб.

— Положи на стол.

Петр Афанасьевич улыбнулся спокойно и взял Петю на руки.

Павел отвернулся. У него что-то подкатило к горлу. И он не мог понять — почему.

22

Несмотря на то что Петя-маленький слышал о существовании таких сложных вещей, как марципаны и кислород, он не знал, что окружающие его предметы при всем своем многообразии укладываются в определенные системы.

Наоборот, каждый из них существовал самостоятельно, имел свой характер и мало подходил для обобщений.

Стол — это был определенный, их стол, за которым обедали, а другой стол — это и был другой стол, а не «стол» вообще.

Петя был глубоко убежден, что все вещи вокруг него живут какой-то своей жизнью, движутся и разговаривают, но делают это, только когда люди не могут увидеть — ночью или когда никого нет в комнате.

Он часто заглядывал в замочную скважину или отворачивался к стенке, а потом резко поворачивал голову, и каждый раз стол, стулья, швейная машина, подушки сразу замирали.

Они прекрасно понимали его намерение застать их врасплох.

И только однажды ему удалось увидеть, как ведут себя вещи, когда думают, что за ними никто не наблюдает.

Он поздно лег в свою кроватку, прищурил глаза, потом, когда все в комнате успокоилось, потихоньку открыл их.

За окном висела круглая, как фонарь, луна, что-то посвистывало на кровати, где спали родители, где-то за стеной играла негромкая, плавная, красивая музыка, а по временам словно кто-то вздыхал.

И вдруг стол, неторопливо ступая всеми своими четырьмя ногами, направился к дивану.

Немножко полежу, — решил он. — Устал за день. Стол начал переворачиваться на спину.

Петя еще шире раскрыл глаза.

Стол лег на диван, задрал ноги и принялся понемножку раскачиваться на мягких пружинах.

Стулья остались посреди комнаты, на тех местах, где они стояли вокруг стола. Под плавную музыку, которая была слышна из-за стенки, они медленно закружились в танце, а когда музыка замерла — выстроились в ряд.

Старший стул (на нем всегда сидел Петр Афанасьевич) тихонько подошел к окну, где ясно выделялся силуэт швейной машины, поднял переднюю ногу и начал медленно, а потом все быстрее и быстрее вращать колесо. Машина застрекотала: «Шью, шью, шью…»

Петя тихо, приглушенно рассмеялся.

Клаву словно что-то в сердце толкнуло.

Раздетая, сонная, она вскочила с кровати, подошла к ребенку, поправила легкое одеяльце и прижалась губами ко лбу.

Мальчик весь горел.

…Несмотря на поздний час, Вера Гурина — начальник санчасти строительства — не спала. Она сидела за столом и аккуратно проставляла цифры на крупном, в полстола, бланке отчета. К делу своему она относилась ревностно и старательно перемножала число головных болей за квартал на число рабочих строительства, как этого требовали формы отчетности райздравотдела.

В дверь постучали.

— Войдите, — предложила Вера и поставила цифру не в ту графу.

— С Петей что-то плохо, — сказал испуганный и расстроенный Петр Афанасьевич.

У него часто дергалось веко и дрожали крупные руки. Он все пытался застегнуть пуговицы надетого прямо на нижнюю рубаху пиджака и не попадал в петли.

— Не узнаёт никого…

Клава быстро двигалась по комнате — взад-вперед, взад-вперед, она поднесла воды, чтобы Вера вымыла руки, бегала из угла в угол, разыскивая полотенце, и только тихо, беззвучно приговаривала:

— Боже мой… боже мой…

Горячее тельце мальчика было чистым, без малейших признаков сыпи. Странным и особенно страшным казалось выражение лица, улыбка на пересохших губах… Посиневшие крылья вздернутого носа все время раздувались. Но особенно поразили Веру отброшенная назад голова и напряженная шея. Вера хорошо помнила, что это — признаки менингита.

Она испуганно оглянулась.

Клава, опираясь рукой на стул, с надеждой смотрела на нее своими большими, красивыми глазами.

Вера измерила температуру — серебряный столбик ртути поднялся до сорока.

Пульс показывал сто сорок ударов.

Дыхание учащенное.

Она прижала к груди ребенка фонендоскоп и услышала легкий, едва уловимый, нежный, равномерный хруст.

Это могло быть признаком крупозного воспаления легких.

Нужно было обязательно выслушать повторно, при глубоких вдохах и кашле, но мальчик не приходил в себя.

— Петя кашлял сегодня? — спросила она у Клавы, сворачивая резиновую трубку фонендоскопа в кольцо.