Человек может - [43]

Максим Иванович выпил рюмку коньяка и закусил лимоном. Лена ела мороженое. Когда Максим Иванович уже собрался расплачиваться, к их столику, твердо ступая, подошел Валентин Николаевич.

Я раньше не замечала, что он косит, — подумала Лена. И вдруг вспомнила, что о пьяном иногда говорят «окосел», а когда Валентин Николаевич заговорил, поняла, что он действительно пьян.

— Позвольте присесть? — обратился он не к Лене, а к Максиму Ивановичу.

— Пожалуйста, — обрадовался тот.

— Костя, — подозвал Валентин Николаевич официанта. — Вы что пьете? — спросил он у Максима Ивановича.

— Коньяк.

— Принеси вам коньяку и крымских яблок.

Он помолчал, закурил.

— Ваша жена меня презирает, — сказал он Максиму Ивановичу. — За то, что я промолчал об авторе карикатуры. Или — будем точны — не промолчал, а солгал. Она еще молода, и для нее вся жизнь делится на «да» и «нет», а что сверх того — от лукавого. Но мы-то с вами знаем, что жизнь сложней, что она диалектична, что «да» и «нет» в ней перемешаны, как овощи в винегрете.

— Да, этого она не понимает, — согласился Максим Иванович. — И чем позже поймет она это — тем лучше.

— Для нее. Но не для вас, не для меня, не для творчества. Вы думаете, что я не люблю Александрову? — неожиданно спросил он у Лены.

Лена молчала. Принесли коньяк.

— Да, не люблю! — сказал он, наливая три рюмки.

— Я не пью, — отстранила рюмку Лена.

— Выпьем сегодня, — тихо попросил Максим Иванович.

— Да, не люблю! — повторил Валентин Николаевич и выпил коньяк. — Но — уважаю. И вы, Лена, похожи на нее. Для вас так же, как для нее, есть только «да» или «нет». А жизнь сложнее, намного сложнее…

Я не знаю этой жизни, но она сложней —

Утром — синих, на закате — голубых огней, —

прочел он нараспев, слегка закатив глаза и дирижируя себе то одной, то другой рукой.

— Да, сложней, — подтвердил Максим Иванович, проникаясь все большей симпатией к Валентину Николаевичу.

— Подслушал я недавно — совершенно случайно, конечно, — сказал Валентин Николаевич, — интересный разговор. — Он наполнил рюмки коньяком, чокнулся с Максимом Ивановичем и, прожевывая яблоко, продолжал: — Разговаривали мальчишки. Лет, может, по шесть-семь. Один говорил другому. «А вот у моей, мамы есть такие духи, что просто фокусы можно показывать». — «А какие?» — «Красная Москва». Сколько бы ты ни мылся, возьмешь на ватку немножко этих духов, потрешь руки — и ватка становится черная…» А я подумал — как хорошо, что многим из нас не приходится тереть руки этой ваткой…

— Да, это хорошо, — подтвердил Максим Иванович.

21

Алексей поднялся и с негодованием почувствовал, что стул тащится за ним. Он приклеился. Это было очень смешно, но никто из присутствующих даже не улыбнулся.

— Так вы порвете… — запинаясь, сказала молодая сотрудница лаборатории Зина, настолько стыдливая, что даже не решилась назвать, что именно может порвать Алексей. — Я сейчас принесу растворитель.

— Не нужно, — нетерпеливо и раздосадованно ответил Алексей.

Он с силой толкнул стул, подозрительно посмотрел на сиденье — не осталось ли там куска ткани — и ушел.

Сотрудники лаборатории ему сочувствовали, и его это не радовало, а сердило. Откуда им все было известно?

Он старался поменьше бывать дома, где Марья Андреевна и Олимпиада Андреевна, которые делали вид, словно ничего не произошло, раздражали его так же, как знакомые, которые своим поведением подчеркивали, что что-то произошло.

Эти медленные дни тяжелых раздумий были днями больших успехов Алексея. Его, кандидата химических наук, избрали членом-корреспондентом республиканской академии. О нем часто писали в газетах, а на обложке «Огонька» появился его портрет. Его скромность, его искреннее стремление не выделять себя, его трудолюбие и добросовестность вызывали симпатию.

Клееная одежда получала все большее распространение. Новый метод, предложенный Алексеем и Максимом Ивановичем, начали применять многие фабрики страны. Газеты писали, что швейные машины скоро станут таким же анахронизмом, как граммофон с трубой.

В эти трудные дни ему почему-то очень хотелось увидеться с Павлом. Когда он сейчас перебирал в памяти друзей и знакомых, он вдруг с удивлением подумал, что Павел — единственный человек, которому он мог бы и хотел рассказать о том, что произошло. Это желание было настолько сильным, что после работы он, не откладывая, отправился на вокзал, сел в вагон электрички и поехал на стройку.

В вагоне было душно — в это время дня много людей, живших под Киевом, возвращалось к себе после работы; Алексей весь день ничего не ел, болела голова, и его тошнило.

Лицо Алексея застыло в озабоченном и отчужденном выражении, на запавшие глаза от надбровных дуг упала тень, щеки и свежевыбритый подбородок казались синеватыми.

Он не скоро выяснил, где живет Павел, а потом оказалось, что всего минут пятнадцать назад Павел на попутной машине уехал в Киев.

Хмурый и разочарованный, Алексей вернулся домой.

Вечером пришел Павел.

Он выглядел смущенным и озабоченным.

— Я хотел, понимаешь, посоветоваться с тобой по одному делу, — сказал он Алексею.

— Хорошо, — сдержанно ответил Алексей. — Да и я с тобой, кстати, хотел поговорить.