Человек может - [49]

Лена, напрягая голос, спросила одного из монтажников, для чего пневматическими молотками выдалбливают болты. Он прокричал ей в ответ:

— Семь лет рак по воду ходил! А потом за порог зацепился, перевернул ведро. И сказал: вот так черт быструю работу любит!

От пневматических молотков стоял адский грохот. У всех в этом цехе, как показалось Лене, было подавленное, мрачное настроение. И лишь, у одного человека, заметила Лена, на веснушчатом лице с чуть-чуть свернутым набок носом было написано блаженство.

…Вася очень любил петь. Но он был совершенно, органически лишен музыкального слуха. При каждой его попытке запеть товарищи по бригаде затыкали ему рот, швыряли в него всем, что подвернется под руку, грозились убить. И сейчас, когда грохотали пневматические молотки, Вася испытывал настоящее удовольствие. Он пел.

Начальнику строительства Бушуеву, очевидно, было не до корреспондента. Нахмуренные, клочковатые, сросшиеся на переносице брови придавали его лицу угрюмое и внушительное выражение.

— Никакого отставания нет, — сказал он. — В процессе работы бывают накладки, но мы их устраняем. А производственное совещание сегодня действительно будет. Только не думаю, что вам это будет интересно.

Лена все-таки пришла на производственное совещание. Проводил его начальник строительства.

— Сколько вам нужно для того, чтобы забетонировать болты второй раз? — спросил он начальника участка Савельева, поднимая от бумаг лицо, сразу принявшее сухое, колючее выражение.

— Неделю, — виновато затоптался Савельев. — За меньший срок опять браку наделаем. Пока бетон схватится.

— Хорошо, запишем…

Петр Афанасьевич, не поднимаясь, негромко, но так, что услышали все, сказал, что болты можно забетонировать за день и сразу укрепить компрессор. Савельев посмотрел на него с сожалением как на человека больного.

— Каким образом? — поднял брови Бушуев.

— До войны в Челябинске у нас примерно такой же случай вышел, — Петр Афанасьевич встал. — На стройке тогда консультантом был немецкий инженер — видный специалист, может, слышали, — Иван Августович Штейн. Он посоветовал состав крепче бетона — затвердевает сразу, и изготовить его очень легко.

— Что за состав?

— Пятьдесят процентов серы-порошка и пятьдесят процентов песка. Перемешать и сварить в котле. Потом залить. И все.

— Загорится сера, — неуверенно сказал Савельев.

Бушуев, строитель с огромной практикой, никогда не слыхал о таком составе. Осторожно спросил у присутствующих:

— Больше никто не знает такого способа?

Все молчали.

— Мало ли чего немцы придумают, — отозвался наконец Савельев. — Нам эти заграничные штучки ни к чему. Сделаем по-своему — хоть дольше, а надежнее.

— Это неверно. Неправильно. Почему нам не поучиться, если за границей есть что-то хорошее. Не нужно свое охаивать. Но если чему хорошему — поучиться всегда стоит. — В голосе Петра Афанасьевича появились резкие, внушительные нотки, от которых за последние дни уже отвыкли. На него посмотрели с удивлением.

— Хорошо. Прошу внимания.

Бушуев всегда быстро принимал решение. Он дал указание начальнику лаборатории сегодня же приготовить и испытать такой состав.

Совещание закончилось поздно вечером. Лена ушла с совещания еще более растерянной, чем пришла сюда. Ни одного знакомого термина. Ни одного знакомого лица.

Конечно, — думала Лена, — человека можно бросить в воду, чтобы он научился плавать. Но может случиться так, что он утонет. И я — тону…

Она села в вагон электрички у окна. В вагоне было много людей, очевидно знавших друг друга, — они переговаривались, шутили.

Лена улыбнулась какой-то шутке, отвернулась к окну, прижала руки к лицу и, вздрагивая плечами, горько заплакала.

— Не нужно, девочка, — осторожно и нежно сказал большой, грузный старик. Он вынул из корзины фунтик с дешевой карамелью, «подушечками», взял несколько штук темными, плохо гнущимися пальцами и протянул Лене.

— Спасибо, — сказала Лена, улыбаясь сквозь слезы, и взяла конфеты.

С этого вечера, когда недоверчивый, осторожный Савельев сначала посмотрел на бумажку лаборатории, потом взял в руки темный, черно-серый кусок нового состава и, несколько раз ударив по крепкой, как гранит, массе, убедился, что состав небывало прочен, — с этого вечера Петр Афанасьевич снова включился в работу, и все реже замечали окружающие, что бригадир, как это было с ним в первые дни после смерти сына, разговаривает о деле, а сам мыслями далеко-далеко…

Утром Петр Афанасьевич допил свой чай с молоком, взглянул на часы и переставил стул ближе к опершейся на руку пригорюнившейся жене.

— Ничего, Клава, — проговорил он негромко и твердо. — Будем жить.

Положил папиросу в пепельницу и горячо, убеждающе добавил:

— Мы не сделаем, как эта докторша — Юлия Семеновна. Мы не возьмем мохнатую собачку, чтобы возиться с ней, на руках носить и готовить ей отдельно морковные кисели. Мы не такие люди… — Помолчал. — Двух детей возьмем. Опять в детдоме. Будешь лучше себя чувствовать — трех. Я тоже… Тоже понял, что нужно больше помогать тебе. Больше помогать, чем прежде. И вырастим людей.

Встал, сунул руки в карманы и молча, посапывая носом, прошелся по комнате, остановился у стола.