Человек может - [34]

— Жалко, — искренне огорчилась Клава.

Она слегка нахмурилась, словно к чему-то прислушиваясь. Петр Афанасьевич погрузился в газету. Петя вытащил из-под своей кроватки ящик с игрушками. Он уселся на коврике — настолько потертом, что в центре его проглядывали толстые нити основы, а по краям от ярких цветов остались лишь бледно-розовые пятна, — и принялся сооружать из кубиков компрессорный цех.

Внезапно Клава побледнела, закусив губу, привычным движением сложила вязанье, осторожно поднялась и подошла к кровати — снять со спинки грелку.

Петр Афанасьевич глянул на нее, встал и, морщась от боли, которая словно передалась ему, спросил:

— Опять печень?

— Да, — коротко выдохнула Клава.

— Что же ты… за грелку, — сказал он досадливо. — Я сам согрею и дам.

— Поменьше воды налей в чайник… Чтоб скоро…

— Знаю.

Когда он вернулся из кухни, Клава лежала на диване, неудобно опустив голову рядом с подушкой. Завернув грелку в полотенце и подавая ее Клаве, Петр Афанасьевич ворчливо начал:

— Когда ты, наконец, по-настоящему за лечение примешься? Говорим, говорим — и все без толку…

— Ты мне скажешь об этом в другой раз, — сверкнула Клава расширенными от боли зрачками.

Присев на край дивана, Петр Афанасьевич поправил подушку, достал из кармана платок и осторожно вытер Клаве лоб.

— Тише! — прикрикнул он на Петю, затарахтевшего игрушечным поездом. — Подойди сюда!

Петр Афанасьевич посадил малыша на колени и ласково погладил его по голове своей большой, сильной рукой.

Петя посмотрел на маму, утих.

С острой жалостью взглянув на терпеливое лицо жены, Петр Афанасьевич провел платком по ее шее.

Никто бы не узнал теперь в этой легкой, худой, плоскогрудой женщине с острым лицом и частыми морщинками на лбу веселой хохотушки, кругленькой и подвижной, как шарик ртути, девушки-штукатура.

Петр Афанасьевич познакомился с Клавой за четыре года до войны в Грозном, на строительстве новых нефтепромыслов. Клава, как, впрочем, и Петр Афанасьевич, очень любила сладкое, и он быстро разгадал эту ее слабость, ловко оттеснив своих довольно опасных соперников.

В начале войны Петр Афанасьевич ушел в армию. Клава вместе со своими подругами поступила на краткосрочные — по военному времени — курсы медицинских сестер. Вскоре она была призвана.

Каптенармус — старшина из сверхсрочников, мрачный, брюзгливый человек — записывал на карточку размеры одежды.

— Нога? — сказал он.

— Тридцать два, — ответила Клава.

— Я спрашиваю размер обуви, — сказал старшина.

— Тридцать два, — повторила Клава.

— Да ты что, не понимаешь, что у тебя спрашивают? — обозлился старшина. — Покажи ногу.

Клава показала. Старшина захлебнулся от негодования.

— Тут что тебе — детский сад? Где я такие сапоги возьму? Вот тебе сапоги недомерки сорокового размера, а на портянки постарайся добыть пару простынь. Может, тогда они и не спадут…

И все-таки сапоги спали, когда Клава, которая участвовала в боях на севере, в Карелии, однажды под огнем тащила раненого в холодном осеннем болоте.

Она тяжело простудилась. Долго лежала в госпитале.

С этого времени начались у нее болезни, так иссушившие тело, приглушившие звонкий голос…

От веселой красавицы Клавы остались только глаза — мягкие и глубокие. Лоб пожелтел и покрылся морщинами, щеки втянулись, губы увяли. Но что было особенно больно, особенно обидно — не могла Клава иметь детей.

Долго совещались Петр Афанасьевич и Клава и решили взять ребенка на воспитание.

Дело это оказалось вовсе не таким простым и легким, как об этом часто говорят и пишут. Потребовалось много хлопот, справок о здоровье, о семейном положении, заработке, квартире и прочих справок.

Наконец они пришли в детский дом, где молодая, официально строгая заведующая предложила им выбрать ребенка.

Между Петром Афанасьевичем и Клавой еще дома по вопросу о выборе был серьезный спор.

Что мальчика — это было решено с самого начала, но муж настаивал на том, что мальчика нужно взять крепкого, а Клава говорила — ласкового.

— Откуда же видно, ласковый он или нет? — возмущался Петр Афанасьевич.

— Я узнаю, — упрямо твердила Клава.

В детском доме у Клавы разбежались глаза.

В младшей группе были белокурые, розовощекие девочки, словно сошедшие с картинок, черноглазые мальчики с уморительными нежными рожицами — веселые и лукавые, бойкие и тихони.

И вдруг Клава увидела на руках у няни маленького, редковолосого мальчика с удивительно знакомым профилем.

— Да ведь это твоя копия!.. — воскликнула она и протянула руки к малышу. Он к ней охотно пошел.

Петр Афанасьевич, как всегда в минуты волнения, слегка посапывая носом, осторожно убрал со лба малыша влажную прядку, конфузливо улыбнулся, согласился:

— А нос и впрямь как у меня…

Это решило судьбу малыша. При переезде на новое место они никому не рассказали, что ребенок взят в детском доме. Да если бы и сказали — им не поверили. Сходство маленького Пети с Петром Афанасьевичем — такое заметное с самого начала — со временем, казалось, все увеличивалось.

Веселый, здоровый мальчик вскоре стал главным членом небольшой семьи, — на нем были сосредоточены лучшие чувства старших: их любовь и забота, надежды и тревоги.

Особенно радовался мальчик немногим часам, которые он проводил с отцом. Выходного дня он ожидал, как праздника, и часто, подвинув стул к стенке, выискивал в отрывном календаре красные числа.