Человек, который был похож на Ореста - [55]

— И все это для меня — чудесные цветы пóля моих воспоминаний, Эол, — сказал царь.

Когда они подъехали к городу, вечерело и накрапывал мелкий, теплый дождик. Агамемнон спешился и обнажил голову: множество раз ему представлялось возвращение, и всякий раз он мечтал вернуться в свой дом спокойно, без залпов салюта и фанфар, словно отсутствовал не больше часа, оставить доспехи на лестничной площадке возле козел для пик и войти тихо в тот покой, где инфанты вышивали гвоздики на белых льняных полотенцах, Клитемнестра дремала, почесывая за ушком кота и прислушиваясь к звучащей вдали музыке, а Орест изучал по карте путь морем на запад. Царь пошел к городу, неся в правой руке свою черную шляпу, и не заметил, что большое алое перо, приколотое к ее полям золотой пряжкой, волочилось по земле, разметая сухие березовые листья. Эол вздрогнул от страшного предчувствия: в вечерних сумерках ему почудилось, будто из руки хозяина, в которой тот обычно носил меч, хлещет кровь. Агамемнон свистнул, созывая своих любимых собак — живы ли они до сих пор? — но звук растаял в вечерней тиши без ответа. Эол заржал, ожидая услышать, как отзовется какой-нибудь сторожевой пес; ему показалось, что его господину будет приятно, даже если откликнется чужая собака. Дойдя до ворот дворца, царь открыл калитку ключом, висевшим у него на шее на железной цепочке, и, пошарив в нише стены, вытащил огниво, кремень и несколько лучинок, сочившихся смолой, которые вспыхнули сразу. Потом он поджег ими большие факелы, укрепленные в металлических кольцах. Тени царя выросли и заполнили собой все пространство, головой они доставали до самых сводов. Эол просунул голову в калитку, не желая терять этих великих минут из жизни хозяина, но стараясь одновременно не помешать ему своим присутствием: кто знает, быть может, он вспоминает сейчас другие возвращения домой, на другом коне, нежно любимом им когда-то, а ныне покойном. Агамемнон снял кольчугу, повесил меч на козлы и сел на ступеньки. Ему хотелось разуться у родного порога, словно исполняя обряд очищения, оставить на сандалиях пыль других земель и других дорог. Но, когда он развязывал шнурки, какая-то молния подобно мечу — или какой-то меч подобно молнии — поразила его. До ноздрей Эола долетел запах пота, источаемый тенью, которая мелькнула за мечом; конь испугался, бросился прочь в ночную тьму и ничего больше не видел. Он исчез навсегда, и греки, большие любители легенд, говорят, что Эол превратился в блуждающий ветер. Агамемнон умер. Смертельно раненный, он встал, а затем снова упал, и его голова семь раз стукнулась о каменные ступени, ибо семь раз, пока жизнь покидала его, царь пытался приподняться и увидеть, кто мог нанести ему, пришедшему через столько лет к родному порогу, страшный удар в его собственном доме. Факелы наклонились к нему, а меч сорвался с козел, где висел на широком поясе, и упал на царя, упал ему на грудь. Поднялся ветер. Какие-то собаки залаяли, когда Агамемнон уже не мог их слышать.

Клитемнестра, донья. Эту особу царских и одновременно божественных кровей, что доказывало маленькое перышко, похожее на голубиное, которое росло у нее на копчике, выдали за царя Агамемнона, прославившегося в боях у стен Трои, совсем девочкой. Самым замечательным во внешности царицы была белая кожа, и оттого она всегда предпочитала синие наряды. Клитемнестра прожила возле своего мужа счастливые годы: ела печенье с медом, пила сангрию[39] и не знала бед. Одно только несколько омрачало ее существование — царь, страстей и невоздержанный мужчина, частенько будил бедняжку по ночам, сильно шлепая по ягодицам. Когда ее муж отправился воевать на своих семи кораблях, царица осталась с тремя детьми во дворце. При ней находилась сотня слуг, и большую часть дня она проводила, спрашивая, нет ли вестей от Агамемнона, приказывая авгурам предсказать судьбу и слушая успокаивающие душу английские романы, которые читал ей карлик Солотетес. Шли годы: царская казна пустела из-за народных бунтов и воровства управляющих, письма от мужа не приходили, а предсказания авгуров противоречили друг другу. По земле Эллады и некоторым островам разнеслась весть о том, будто царь убил свою дочь Ифигению, чтобы добиться расположения богов и обеспечить себе победное возвращение домой с сундуками, полными золота и серебра. Версия эта опровергается сведениями, изложенными в первых главах данного произведения: вечно юная Ифигения жила в заточении в башне дворца. Ее чудесная девственная молодость являлась залогом того, что события, изложенные в пьесе Филона Младшего, когда-нибудь свершатся на самом деле — дева, услышав тайный зов в ночи, первой пойдет навстречу Оресту-мстителю, зажигая огни. Дети Клитемнестры, Орест и Электра, доподлинно убедившись в порочности матери, упавшей в обморок в объятия Эгиста, уехали за границу. Юный принц, прежде чем вскочить на коня, плюнул на ворота и зарезал любимую борзую материнского любовника, показывая таким образом, сколь отвратительно ему их сожительство. Эгист простился с молодостью, прошедшей в бесконечных забавах, и взялся за работу, чтобы кони, соколы и собаки Агамемнона не забыли своего хозяина за время его долгого отсутствия. Новый повелитель не отличался высоким ростом, но был, однако, жилист и крепок: чтобы казаться выше, он надевал на голову круглый шлем, внутри которого помещался, скорчившись, Солотетес. Затем Эгист опускал забрало и, тяжело шагая, шел к животным; карлик со своего места, подражая голосу прежнего царя, говорил со скаковыми лошадьми об ипподромах и звал по именам царских лаек, которые подбегали, махая хвостами. Когда Эгист явился к царице во второй раз, Клитемнестра хотела отказать ему, боясь скорого приезда мужа, но не смогла. Ее страшно рассмешил вид поклонника, явившегося к ней в таком виде, в каком приходили молодые мужья в спальню жены согласно обычаям арголидских буржуа: вышитая рубашка, в одной руке — микенская тарелка, в другой — шандал, а голова обернута сложенным вдвое полотенцем. Надо заметить, Клитемнестра считала себя вдовой, дуя мая, что ее супруг погиб где-то в далеких холмистых краях, и вовсе не возражала, чтобы Эгист временно взял на себя бремя царской власти, хотя, по мнению знатоков, такой формы правления не значилось ни в одной из греческих конституций, да и в «Политике» Аристотеля о ней тоже не упоминалось. После возвращения и смерти Агамемнона, когда вдовство царицы было узаконено, во дворце справили тихую свадьбу, дабы успокоить совесть Клитемнестры. Особа недалекая и одновременно сентиментальная, она никак не могла взять в толк, зачем ее пугали Орестом и почему сын должен явиться ночью среди раскатов грома и убить ее дорогого Эгиста — не лучше ли принцу остаться дома, жить себе спокойно на небольшую ренту, пасти овец, заботиться о государственных делах, а потом жениться на какой-нибудь богатой девице и помочь семье поправить наконец свое финансовое положение. Когда она сидела в глубоком кресле, ей лучше всего мечталось о белых лебедях и цветных стеклянных шарах. У нее всегда мерзла спина, и, проснувшись на рассвете, царица просила Эгиста обнять ее сзади и погреть. Так она и засыпала, а два часа спустя просыпалась снова, вспотевшая и довольная, и бежала готовить завтрак. Клитемнестра медленно старела, укрытая внутри огромного дома, чьи стены покрывались трещинами, а расколотые черепицы уносило ветром. Во время дождя в комнатах капало не меньше, чем снаружи, и царям приходилось укрываться от непогоды в маленькой каморке с низкими сводами, где когда-то прятали свою добычу воры-карманники, орудовавшие на ярмарках. Все слуги покинули дворец, никто больше не делал царской чете подарков. Клитемнестра часто впадала в забытье и пускала слюни. Эгист приносил цветы и украшал ее прическу. Царица потихоньку слепла, и когда она, вспоминая сотни своих прежних служанок, звала их по именам властным голосом, ее муж, научившийся немного у Солотетеса подражать человеческим голосам, отвечал, что отправляется исполнять приказание. Клитемнестра просила не наступать ей на шлейф и снова погружалась в дремоту, укутав ноги шкурой козла. И так шли дни, один за другим, один за другим. Когда у Эгиста находилось немного денег, он заказывал в харчевне на площади жареного голубя и немного вина. И вот однажды поваренок, приносивший им обед в подобных случаях, привел во дворец одного германца, который изобрел спиральную маслобойку. Тот попросил разрешения — разумеется, не бесплатно — поместить портрет царицы на огромных плакатах во всех скотоводческих странах. Надпись должна гласить, что сие изобретение истинно немецкого происхождения особенно нравится их величествам. Германец нарисовал профиль Клитемнестры и любезно согласился исполнить ее просьбу: она хотела быть изображенной в синем платье, если плакаты удастся сделать цветными. За это право он заплатил одну унцию. Царица попросила разрешения купить на свою долю сладкого вина и дюжину кусков душистого мыла; подарила супругу носки, а сдачу спрятала под один из изразцов и потом не смогла найти. Отсюда и пошла легенда о сокровищах Клитемнестры. Сморщенная, согбенная старушка постепенно потеряла сон и проводила ночи, не смыкая глаз, прислушиваясь, не зазвенят ли шпоры в коридорах. Она устраивалась вдоль кровати, а Эгист ложился поперек, не снимая одежды и закрепив шнурком корону на голове, и обнимал ноги царицы.