Человек из красной книги - [71]

Да и солнце успелоподобраться к небу ближе, а, стало быть, свет его набралдополнительно жгучей силы и с размаху ударил по ночным глазамлетучей мыши.

Третья попытка тоже не стала последней, но и результататакже не дала. Тем временем всё его тело, каждая мышинаяклеточка уже изнывалаот боли. Глаза начали гноиться и нестерпимогореть, но нечто, ни с чем не сравнимое, снова гналоего туда, наверх, к небу, откуда можно было видеть настоящиймир, а не перевёрнутый, мутныйи жалкий.

Четвёртаяпопытка пришлась на тот момент, когда солнце уже стоялов полном зените, и потому она стала самой мучительной и невозможной. Но, тем не менее, Фокс полез к небу вновь. И уже когда онпочти достиг желанной верхушки и с трудом приподнял голову, чтобыснова широко разомкнуть веки, силы оставили его окончательно, и, сорвавшисьс ветки, он полетел к земле, чтобыникогда большес неё не подняться…

Но уже перед самой поверхностью земли, когдадо камней оставалось совсем немного, чьё-то мощноекрыло подхватило и подбросило Фокса вверх, чьи-то лапыосторожно обхватилислабое мышиное телои бережно опустили его на землю. Это был птичий царь.Он взмахнул крыльями, нагнетаявоздушный поток на полумёртвого и почтислепого мышонка, и это привело того в чувство.

– Я не буду тебя есть, – сказал ему горный беркут, – потому что тыхраброе и отважное существо,хотя всего лишь летучая мышь. Наоборот,за твою самоотверженность я подарю тебе новые глаза – взаментех, что выжгло солнце. И это зрение будет другим. С этой поры оно у тебя станет внутренним. Через тысячи летлюди назовут это радаром. Или локатором.Или как-то еще.

– Акто такие люди? – спросил Фокс.

– Люди – это те,кто украдет у тебя внутреннее зрение. Но это будет не скоро, – ответил птичий царь. – Как твоё имя, смелая мышь? – поинтересовался он.

– Фокс, – ответил мышонок.

– Фокс, – промолвилцарь, задумавшись. —Значит, лиса. Ну, что ж, – добавил он, ещё немного подумав, —я не только подарю тебе новые глаза, но сделаю тебясамым большим и сильным среди всех летучих мышей. Отныне тыбудешь не просто Фокс, тыстанешь летающей лисицей. Возвращайся к себе в пещеру и расти. А своимпередай, чтобы онине боялись солнца и чистогонеба. Ступай…

– Благодарю тебя, Птичийцарь, теперь я знаю, зачем нужно жить на свете и почему не стоит умирать, – ответил мышонок и двинулся домой, в сторону пещеры…

С того дня Фокс стал расти не по дням,а по часам. Вскоре он перерос отца, мать, братьев и сестёр, а также всех мышей из их пещеры. Теперь онлетал и охотился, имеяабсолютную свободу в полёте, потому чтомог видеть и чувствовать уже откуда-то изнутри, из самой своейсередины.

А вскоре у него родились дети, летучие мышата. Правда, теперьих уже никто мышатами не называл, потому что, как и их смелый отец, все они становились сильными и большими, с огромным размахом кожистого крыла и изумительным локатором, расположенным в самомсердце организма, – настоящими летающими лисицами.

– Ну что, понравилась сказка? – чуть заметно волнуясь, поинтересовалась Женя у дочери, когда после читки вслух стала укладывать её спать.

– Очень, мамочка, – отозвалась Аврошка, – просто ужасно как понравилась, а рисовать Фокс этот тоже по-другому научился, тоже внутренним зрением?

– Конечно, милая, – ответила Евгения Адольфовна, испытывая необыкновенный чувственный подъём, – внутреннее зрение иногда бывает даже намного более важным, чем обычное, потому что ты чувствуешь предмет ещё и всем своим существом – головой, кожей и даже руками: ты как бы мысленно прикасаешься к нему и ощущаешь его запахи, звуки, тепло, которое от него исходит, ты включаешь своё художественное воображение и рисуешь его уже иначе. Ты же у меня художник, милая, ты же сама всё прекрасно понимаешь, да?

– Да, – согласилась с этим Аврора, в мыслях уже изображая на бумаге летучую лисицу, тёплую, остроносую, с кожистыми перепончатыми крыльями.

На другой день каждый занялся своим делом: Настя ушла на рынок, Аврошка села рисовать летучего Фокса, а Женя ушла в столовую, куда недавно из кабинета мужа перетащили его письменный стол, чтобы у дочери в скором времени появилась собственная комната. Она подумала с минуту-другую и начала писать. Работала быстро, не отвлекаясь на посторонние звуки, и даже когда дочка притащила ей первый вариант Фокса, она лишь мельком глянула на него, дежурно улыбнулась, погладила её по волосам, восхищённо прицокнула языком и вернулась к прерванной работе над новым текстом.

В этот раз она попробовала описать степь – то, как полностью седой, хотя и не старый ещё человек, в круглых очках с толстыми стёклами, в ношеной робе из чёрной кирзы идёт, чуть согнувшись против ветра, по пустынному полю: на плече его тренога, в руке – подрамник, остальные причиндалы – в холщёвой сумке. Он спешит, чтобы не упустить короткие минуты заката, когда скупое солнце вот-вот покинет степь, оставив после себя один лишь сумрак и пыльную позёмку, сделавшуюся почти не видной глазу. Иссохшие стебли прошлогоднего репейника хлещут его по ногам, мешают идти, царапают остро и больно там, где кончается брезентовая штанина, не достающая до края кирзового башмака. Короткая зарисовка, пейзаж в буквах и словах, но с характерами – эссе? Она сама не слишком осознавала того, что делает сейчас, не могла объяснить этой вдруг ниоткуда свалившейся на неё потребности рассыпать буквы по бумаге.