Человек из красной книги - [72]

Внезапно пробудившийся в ней талант не требовал анализа, он лишь подсказывал, как лучше расположить слова, как будет образней, глаже, музыкальней. Он пытался подтолкнуть её к пониманию, казалось бы, простой вещи – чем полностью законченная мысль разнится с быстрой придумкой и отчего одна её же строка столь резко отличается от другой, следующей или предыдущей. И вообще, подумалось ей, ведь любое описание начинается в моей голове, а заканчивается уже в воображении читателя, разве не так? Своими строчками я ведь лишь предлагаю им подхватить эти слова, эти смыслы, мои сомнения и сделать их своими, развить, доварить, переработать, а, вполне возможно, просто не согласиться с ними и отбросить как ненужный мусор. Но Боже, подумала Женя, заканчивая «Степное эссе», как это, наверное, должно быть прекрасно, когда читатель, прикрыв глаза, кивнёт головой, удивляясь и разделяя с тобой точность твоих наблюдений, когда вместе с тобой засмеётся над тем, что прежде смешным казалось лишь тебе одной!

И ещё поняла важное, но это уже постучалось в голову недели через две, если отсчитывать от этой её степной зарисовки: не нужно писать, если не просится само, не причиняет боль, не заставляет постоянно об этом размышлять. Даже не начинай, если внутри не вызрело чувство, что предмет твоего писания найдёт отклик в душе ещё хотя бы одного человека – всё остальное просто «плетение словес», игра ума и его же безответственная прихоть, стремление выделиться, не заработав такого права.

Она и на слова теперь смотрела не как прежде: видела так же, но воспринимала иначе, словно сейчас они предстали перед ней впервые. И слова эти, вместе и порознь, внезапно сделались ей родными, потрясающе красивыми и умными, и теперь уже можно было собирать из них любую мозаику – всё зависело от нужды композиции. Ей же хотелось всего, того и этого, так и сяк, чтобы медленно текло и вдруг быстро бы прорвалось и накрыло с головой. И тогда она написала свой первый рассказ, именно такой, неторопливый поначалу, но внезапно словно обретший силу и закончившийся мощно и совершенно неожиданно для неё самой.

Она была потрясена, оглушена, раздавлена. Но не от того, что не получилось задуманное, а от самих возможностей этих волшебных слов, о которых она раньше не подозревала, от того, что, оказывается, можно просто коснуться их рукой и почувствовать в ней гладкий тёплый окатыш, когда слова обретают единственно правильную подгонку… А ещё после этого первого по-настоящему серьёзного опыта она поняла, что правильно поступила, когда не стала втискивать в рассказ того, чему страшно хотелось найти место, – отдельные наблюдения, которые так и просились встать между двумя поворотами сюжета, но она нашла в себе силы и отказала им в этой мольбе, уступив место другому, не настолько выгодному, но гораздо более необходимому для устойчивости композиции в целом. Вот тогда и поразилась, когда прочла уже спокойно, отдалив себя от быстрых эмоций и первых переживаний. Всё, что она откинула, предпочтя избавить себя от соблазна, уже как миленькое сидело тут и там, и вполне себя неплохо чувствовало, добавляя присутствием своим лишней краски и заметно оживляя текст.

Это было маленькое открытие, заставившее её понять простую вещь: не следует ничего никуда втискивать принудительно – если окажется реальная нужда, оно само встанет на нужное место, забыв посоветоваться с автором.

К Новому Году набралось немало: сказка, два эссе, четыре довольно внушительных рассказа и повесть, над которой она сидела два месяца и потом ещё недели две выпрастывала каждое слово, казавшееся ей либо лишним, либо не тем.

После этого снова перечитала написанное, неспешно, и на этот раз сама конструкция её устроила, потому что всё там, на её взгляд, сходилось: рёбра волне себе поддерживались мышечным торсом, суставы обладали нужной подвижностью, основной костяк не страдал из-за неверных пропорций. Однако что-то всё равно не складывалось. А потом она догадалась, в тот момент, когда Аврошка пронеслась мимо неё на своём трёхколёснике и, споткнувшись о порог, растянулась на паркете и заревела. Пока она её успокаивала, оно и выскочило. Ритм! Вот что не понравилось – то самое, не до конца оправданное развитием сюжета, слишком стремительное перетекание героев из одной атмосферы жизни в другую, которое требовало иных скоростей, более сдержанных и податливых внешним обстоятельствам. Но зато это и стало школой, тем более что до всего приходилось докапываться самой: учителей, кроме мужа, не имелось. Он ведь по-прежнему был Царь и Бог, и время, прожитое с ним, никак не изменило её отношения к нему, несмотря на семейность, сделавшуюся со временем привычной и не сулящую никаких особенных сюрпризов. Кое-что, правда, ещё удивляло в нём. То, например, как Павлу Сергеевичу было глубоко наплевать на расположение мебели в пространстве его обитания, как сидит на нём костюм, и что картины в его доме до появления Евгении Адольфовны развешены были так, что, глядя на стены, ей хотелось больше удавиться, чем удивиться этому его безразличию. Чуть поздней она сделала для себя ещё один вывод: ритм и композиция её текстов, то, как соотносятся между собой картины в её доме, тапочки Павла Сергеевича, цвет банта, который по праздникам завязывает Настя её дочери и ещё много чего другого – всё это удивительным образом связано между собой, являясь важной частью чего-то ещё более значительного, но так и лежащего, вероятно, на дне того высохшего степного колодца, какой однажды привиделся ей во сне.