Человек и песня - [37]

у крошечных колоколов сказочного царства). Такие цветы я последний раз видела в детстве на подоконниках комнаты своей бабушки. Здесь живет (именно живёт, потому что многие другие безжалостно сожгли, вычеркнули из жизни, удобную, сработанную умельцами, старинную мебель) прежний деревянный диван, стулья такие же. Евдокии Дмитриевне за восемьдесят, но она ни секунды не сидит без дела: косит, гребет, сушит сено, возится с огородом, с овцами, бегает (легко и быстро в магазин. Благодатность привычки к постоянному труду, можно сказать, налицо: бабушку Овдотью и бабушкой не назовешь. Ни сединки в косах, быстра на ногу, остра в мыслях, добродушна, весела, умна, скромна, памятлива, гостеприимчива. Дочь с зятем, живущие с нею, очень похожи на нее радушием, спокойствием, быстротой в делах. Моя Анюта завороженно смотрит на живую, настоящую сказочницу-загадочницу, которую она до этого знала только по книжке Д. Балашова «Сказки Терского берега».

«Загануть тебе загадку?

Перекинут через грядку[138],

Год ростет,

Годовик ростёт

И не вы-рос-тёт.

Що тако? (мы с Аней, конечно, не отгадываем).— Берёзовы веники... Год ростут, а не выростут.

Чотыри стучихи,

Два богомола,

Один Вихлей Вихлеиць...

Що тако? — Ясные серо-голубые глаза смеются, а лицо сохраняет серьезность.— А ведь корова, божонушки. Четыре ноги стучат — дак стучихи. Рог-от прежде богомолом звали. Вихлей Вихлеевиць — хвост уж (вихляетьсе — машетсе, дак).

Вот ишше:

Маленькой Офанасий

Лычком подпоясан.

— Веник, заметать. Перевязан, дак...

У нас в подпольи

Медвежа лапа.

Помело из вересу[139], в печи золу пахать[140], кажет[141] на медвежу лапу.

У нас в избушки

Соломаньино имя...

Солониця[142], дак...

У нас в избушки

Красны бобушки...

Ложки деревянны...»

Кажется, в этих загадках все, что окружает человека и служит ему, как-то особенно пригрето, обласкано и оттого еще более живое, со своим неповторимым обликом, характером, именем, повадками...

«Що тако?

Без окон, без дверей

Полна храмина людей...— Зубы в роте.

Еду-еду,

Следу нету.

Бью и режу,—

Крови нету.

Лодка с веслами на води, дак...

Или вот учили робятишок маленьких, щобы хорошо выговаривали. Давали скороговорки. С има язык наломаёшь об зубы-ти, дак уж на веку гугнивой да косноязыкой не будёшь (по-вашему, по-нынёшнему, как упражнения) :

По полю, полю,

По Прокопьёву полю

Шло три попа,

Три Прокопья попа,

Три Прокопья попа,

Три Прокопьевиця.

Говорят про попа

При Прокопья попи,

При Прокопья попи,

При Прокопьевици:

Каково без попа,

Без Прокопья попа,

Без Прокопья попа,

Без Прокопьевиця?

Или: Выпраздни крынку — 3 раза

Из-под простокваши.

Ну-ко, Аня, скажи! Да поскоре, ишше скоре... А вот скороговорка на один дух, щобы не вздохнуть, а при етом же она же и считалка (дитяши-ти незаметно и числить учатсе):

На угорке, на пригорке

Стоит двадцеть два Егорки:

Раз Егорко, два Егорко,

Три Егорко, чётыре Егорко —

так просчитаешь до двадцети двух и тут добавляёшь: Ровно двадцеть два Егорки».

Я пытаюсь это изобразить, но ничего, даже хоть отдаленно похожего, не получается. Это прямо высочайшая культура правильной речи, равная упражнениям для сценической речи (вот, думается мне, почему на Терском берегу нам не встречались «гугнивые» да «косноязыкие» даже среди малышей и беззубых стариков!)

«А вот загадка,— продолжает Евдокия Дмитриевна и певуче произносит таинственные слова, звучащие тяжеловесно, как мрачное заклинание:

Летит птица орел,

Несет в гузни огонь.

Позади хвоста

Человечья смерть...

Що тако?.. А ружьё стреляёт, пуля летит, дак... Опеть що тако?

Был я на копали,

Был я на топали,

Был я на кружали,

Был я на пожари.

Молод был —

Семью кормил,

Стар я стал —

Пеленатьсе стал.

Умер — в яму бросили.

Кости мои негожи

И собаки не гложут прохожи.

Глиняной горшок, дак... На копали гнилу[143] копали. На топали — уж топали да тяпали ей, гнилу, преже, цем лепить зачнут. На кружали — на кругу (кружали его, дак гончарно кружало и звалосе) горшок лепили. На пожари — в печи обжигали (преже печи были сделаны). Целёхонёк был (новой, молодой, дак...) — семью кормил: в печи щи да кашу в ём варили. Стар стал — берестом полосочками стягали горшок, ежли треснёт, и ишше дёржали. Умер — уж вовсе розбилсе. Тут уж кинут в яму. А кости-ти негожи. Их и собаки глохтать не станут, дак... Нецего. Пусты...

А вот ишше:

Аз се[144] розглегласе...

Кабы я встала,

Я бы до неба достала.

Кабы мне руки,

Кабы мне ноги,

Я бы вора поймала, связала.

Кабы мне рот да язык,

Я бы все розсказала.

Ну, уж ета-та мудрё-она! Нипоцём ей не отгадаёшь. А ведь отгадка проста: дорога. Кабы ей в рост встать, — конешно, до неба бы достала. Воры-ти, розбойники по ей бегали. Вот она и говорит, що вора бы связала. А все она, матушка дорога, видит, все знаёт. А роту у ей нету-тка, дак розсказать не можёт, дак...» Глаза Евдокии Дмитриевны смеются-лучатся, переливаются серо-голубыми искорками. В этот миг они перламутровой неуловимостью цвета похожи на главку Успенского храма, очень хорошо видного из ее окон, словно он совсем рядом, «на здешней стороны», а не на другом берегу реки.

Наконец (за столько-то лет быванья в Варгузе!) я собралась сходить в лес к издревле знаменитому Собачьему роднику. Нашелся «преизрядный» проводник — муж Клавдии Капитоновны Ефим Васильевич. С нами его внучка Люда, уже школьница, и моя Анюта. Ефим Васильевич с палкой: сказались военные контузии, ранения, глаза почти отказали, «тёмны, полы