Человек и песня - [36]

— В гору выступали.

— Где-ка гора?

— Черви поточили.

— Где-ка черви?

— Гуси поклёвали.

— Где-ка гуси?

— За морё улетели.

— Где-ка морё?

— Цветами обросло.

— Где-ка цветы?

— Девки вырвали.

— Где-ка девки?

— Взамуж выскакали.

— Где мужовья?

— На войну ушли.

— Где-ка война?

— Середи двора. («Отсель уж до конця все разом запоют.)

На пупышках,

На зарубышках,

На чурочках,

На бревнышках, да,

Ехал пес, да,

Грязь розвез, да,

Ехали бояре,

Грязь розтоптали,

Ехал немец,

Кинул хлебец,

Ехала лягушка,

Кинула мякушку[131].

Хористки (большинство колхозницы, сельская интеллигенция) заливисто, по-детски смеются, с удовольствием показывая, как дети должны играть. И даже не подозревают о том, что сейчас донесли до меня из «тьмочисленной» глубины веков отчетливый отзвук ритуальных игр-заклятий на плодородие, на мирные времена, благоденствие, дружбу...

С Федорой Николаевной, дочерью последнего представителя целой династии летописцев Варзуги — Николая Ивановича Коворнина (подругой детства и юности Александры Капитоновны) знакомилась я когда-то не без волнения: столько наслышана была об ее отце, всей их семье. И впрямь что-то особенное, неуловимо отличающее ее от других варзужанок, ее сверстниц, есть и в ней. Чем-то похожа она на взыскательную, строгую учительницу, взгляд которой поверх очков заставляет подтянуться внутренне, почувствовать себя школьником человека любого возраста. А в глубине зрачков светло-голубых глаз что-то теплится: материнская всепрощающая доброта, неунывающая смешинка. Говорит Федора Николаевна не как все терчанки: не торопясь. «Люди преже не таки были, как нань[132]: дядя Никифор, помню, зубами мешок муки здымал (а в ём два пуда ведь!). А другой отцёв брат большынську репину надвоё пальцём мизинным розбивал... Тато и братья его вси были шибко грамотны. Сказывал, мати ихня просеват муку, а им, братьям, полюби кажет[133]: пальцами по мучной пыли той буквы пишут. Учатся, видишь (помалюхне еще были)... Мати моя рано померла, цетверо без матери нас сирот у отця осталось. Боле не женилсе. А ведь на веку не обиживал. Я старша осталась пятнадцатигодова, Олья меньша — пятигодова. А хорошой был тато! Как вси мы повыросли, и сами не знаем: никакого горя, никакой обиды от отця не видывали. Не бранилсе, не бил — того не боялисе, а пуще слухалисе. Сами училисе стряпать. Поначалу не умели, дак ведь он никогды не скажёт, що худо: горело там, переварено, недоварено. Все ему ладно-хорошо. Бывало тато нам говаривал: «Мудрость-то она, дети, в свет есть, есть! Да многима глупостями призакрыта. Нать уж ей приоткрывать, искать»... Тато все записывал: какой год в Варзуги сколько сёмужки попало в заборы, в просты сети, да в «поезда»[134], кака вода пала в розпуту[135], когда лед стал на реки, хто помер, хто народилсе, хто оженилсе, кака пошова (нынце говорят эпидемия, дак...) была, пожар, голодной ли, дороднёй ли год-от пал. Всё списывал. Татовы тетради-ти перед последней войной целовек взял из Ленинграда. Владимиром Владимировицем звали. Сказывал, для науки нужны... Всё, боле не слыхать, с концём. Быват, война грянула, дак пропали татовы многолетни труды... Ездили на тоню Прилуку (нынце праху уж от ей нет) за Колониху. Вецером тато скажёт: «Ложитесь спать, дети. Стану сказки сказывать». А-андели! Сколь сказок знал! Слово к слову так и льнет, так и льнет. Могутной был тато. Помер перед финськой войной. Восемь годов перед смертью болел: парализовало. А характер был такой натурной[136]: ведь ходил! ходил парализованной! Восемь годов — поднялсе и ходил, всяку роботу робил. Дрова ишше сек. Етта выстанёт на угор, на бор, дрова секчи зацнёт. Книгу с собой возьмет. Полёжит. Поцитаёт. Снова секёт. Цитал и писал до смерти, дак... Вот и я всё на старости цитаю», — сказала, указывая на стопку книг перед собой на столе, и лицо Федоры Николаевны вдруг перестало казаться строгим, вспыхнуло ясной улыбкой и сразу стало заметно, какое это лицо красивое, с правильными чертами, в этот миг совсем молодое в ореоле серебристо-голубой седины... С фотографии отца, которую доверительно подарила мне Федора Николаевна, требовательно, испытующе, пронзительно искренне глядел прямо на меня могучий красавец-старик, словно спрашивая: «Ну, как вы там, нынешние, живете? Славно ли трудитесь? Нас-то добром поминаете ли? Мудрость-то она, дети, в свете есть, есть! Да многими глупостями призакрыта. Нать уж ей приоткрывать, искать»...

Сидим с Анютой в небольшом домике Евдокии Дмитриевны Конёвой, уравновешенной, но быстрой худенькой женщины в темно-зеленом длинном сарафане «кашемир-нике», в повойнике рытого бархату с узорами, шитыми золотной нитью («маминськой ишше, дак...»). Везде на Терском берегу в домах царит порядок, уют и необыкновенная чистота. Но неширокая горенка Евдокии Дмитриевны особенно уютна. Здесь окна тесно уставлены цветами. В любое время года у нее — праздник цветов. В деревянной кадушке какое-то пахучее дерево, сплошь усеянное мелкими белыми цветочками. Хозяйка называет его чайным деревом. Какие-то хрупкие и чрезвычайно затейливые по форме пунцовые цветы со свисающими тычинками — белыми шариками (словно «ботало»