Чекисты на скамье подсудимых - [36]
История Борисова ясна. Он отрицал свою вину, однако не отказался от ответственности за то, что творилось в подчиненном ему подразделении. В основном он утверждал, что Томин, как представитель области в Умани, оттеснил его от руководства. В частности Борисов заявил: «Я не был в состоянии бороться с Томином (sic) потому, что знал, что с этого ничего не получится, ибо руководство области и дальше на это реагировать не будет, только нарвешься на большие неприятности, вплоть до ареста и предания суду за срыв “оперативной” работы»[237]. Он утверждал, что неоднократно предупреждал своих сотрудников о недопустимости применения физического насилия. Все его подельники, как и многие свидетели, подтвердили его слова. Однако эта поддержка вполне могла быть обманчивым результатом круговой поруки, сложившейся под покровительством Борисова в Умани. Борисов заявил суду: «Ни один свидетель не показал, что я давал указания применять физметоды следствия»[238]. В своем последнем слове на втором судебном процессе Борисов сказал: «Я — старый оперативный работник, полжизни я отдал делу революции, анализируя настоящее дело и читая обвинительное заключение, я сам себя не узнаю. Обвинительное заключение не соответствует материалам дела»[239]. «Я сам — рабочий-швейник, — продолжал он, — отец мой тоже портной. С 1914 до 1919 года я работал по найму, ив 1919 году я бежал от мобилизации гетмана, поступил в Красную гвардию, затем был в Красной Армии, впоследствии перешел в органы ЧК и работал по день ареста. Я за все время своей работы ликвидировал очень много различных контрреволюционных группировок и банд. Я нахожусь под стражей уже 8 месяцев и осознал уже все. Прошу трибунал разобраться и возвратить меня в партию и семью трудящихся»[240].
Борисов просил о снисхождении, как и все его подельники. Но, в отличие от других, Борисов с самого начала признал, что так называемые «нарушения революционной законности» действительно были нарушением закона. Он видел все, что происходило. Он не оправдывал своих действий, а объяснял их страхом и тем, что Томин оттеснил его от руководства. Возможно, его непротивление действиям Томина объясняется «компрометирующими материалами», которые были на него в НКВД. В обвинительном заключении о преступлениях Борисова упоминалась проведенная в его отношении спецпроверка, в ходе которой выяснилось, что у Борисова имелись родственники в США[241].
Томин представлял совершенно другой случай. Как и Борисов, он на обоих судебных процессах отрицал вину, но отказался признать, что в Умани вообще совершались какие-либо правонарушения. С самого начала допросов он вел себя уклончиво. Томин утверждал, что ему неизвестно, почему его уволили из НКВД. На вопросы о «лаборатории» ответил, что об «искривлениях» не знает. Он также отрицал, что Борисов фактически находился у него в подчинении[242]. На первом судебном процессе Томин сказал: «Я не понимаю своей вины, говорят, что был приказ о назначении меня начальником группы, но я этого сам не знал […]. В Умань я прибыл с Бабичем в качестве рядового следователя, с Бабичем я был в плохих взаимоотношениях»[243]. Томин считал, что он действовал исключительно в соответствии с приказами, идущими сверху, т. е. от областного начальства[244]. На допросах и на обоих судебных процессах Томин утверждал, что никогда не давал приказов применять к арестованным физическую силу[245]. Более того, он вообще отрицал, что видел что-то противозаконное в комнате № 21, и якобы он предупреждал следователей, чтобы не били арестованных[246]. Вместе с тем, явно противореча себе, он заявлял, что «в то время всякое корректное отношение к арестованным считали либеральным, угрожали, что самому придется за это идти в подвал»[247]. По словам Томина, «Рейхман, приезжая из׳Киева, продемонстрировал, как надо работать с группой арестованных»[248].
Томин старался свести к минимуму свою ответственность за происходившее на расстрелах. Он утверждал, что всего лишь несколько раз бывал там и ничего не брал из «запала». Он позволял другим присваивать вещи расстрелянных, потому что Шаров дал на это разрешение[249]. По поводу незаконного обыска в Тирасполе, где женщин заставили догола раздеться в присутствии мужчин, Томин сказал: «Моя ошибка заключается в том, что я, не зная инструкции о порядке производства обыска, зашел в женский корпус»[250]· Он также не мог припомнить, что кто-то в тюрьме умер от удушья из-за переполненности камер
