Чекисты на скамье подсудимых - [37]
Вслед за этим довольно стандартным автобиографическим «приукрашиванием» он продолжал: «Я не мог разобраться в обстановке 1937 года и не понимал тогда того преступного, что было, не понимал вражеской сущности. Считал, что все эти мероприятия должны быть направлены только против врага»[253].
Другими словами, Томин, по всей вероятности, верил в правоту того, что он делал. Он поверил в «правду» 1937 г. Это может объяснить слухи, появившиеся во время допросов свидетелей, о том, что Томин пытался покончить с собой[254]. Возможно, поэтому в начале заключительного судебного процесса он говорил о своем сложном физическом и психическом состоянии[255]. В то же время его поведение в тираспольской тюрьме и местной гостинице, где собирались сотрудники НКВД, характеризовалось высокомерием, презрением к людям и пристрастием к излишествам — те же качества проявились и в его работе в «лаборатории». Он настолько был уверен в себе, что несколько раз подавал апелляцию по своему делу. В конце концов его освободили и мобилизовали на фронт[256]. Он пережил войну и в 1977 г. подал прошение прокурору о реабилитации, которое не было удовлетворено[257].
Петров, по сравнению с Борисовым и Томиным, был второстепенным персонажем, милиционером из глубинки. На допросах и в суде он говорил, что являлся рядовым исполнителем, к тому же малограмотным. Заявил следователю, что только «теперь» ему стало понятно, что в «системе следствия были нарушения»[258], а вину за «нарушения» возлагал на Томина. После длительного уклонения от ответа Петров частично признал вину, сказав, что для получения признательных показаний он избивал заключенных в «лаборатории»[259], однако никого не покалечил[260]. На втором суде он заявил: «Мне не давали указаний бить арестованных, но говорили, что надо дать 100 признаний в день. Я все время отчитывался перед Томиным и указания получал только от Томина»[261].
Петров так для себя уяснил суть проблемы 1937–1938 гг.: если получение признаний было формальной целью, а не действительным доказательством вины, то при огромном количестве арестованных не было иного выхода, как избивать, выбивать показания. По крайней мере, в рамках своего понимания проблемы Петров действовал «честно». Он не раскаялся и не признал своей ответственности. Более того, один из его коллег, который не привлекался к суду, показал на процессе, что Петров был «знаменитым колуном», т. е. был известен своим умением «расколоть» арестованного, заставить его давать показания на допросах[262]. У него было рекордное число признательных показаний, и, по его собственным словам, он был «следователем с кулаком»[263]. Петров также свидетельствовал о применении к арестованным специфических видов пыток, скрывавшихся по эвфемизмами «температура», «езда к Гитлеру», «езда в Польшу» и т. д.[264]
В своем последнем слове на суде Петров заявил: «Перед Вами стоит батрак-рабочий-красногвардеец-партизан, я всю жизнь боролся за восстановление нашей страны. Я лично у гроба тов. Ленина давал клятву бороться с врагами Советской Власти. Я член ВКП(б) с 1918 г. Не имел ни одного взыскания. Я пришел работать не с целью наживы и мародерства. Клянусь оправдать себя трудом, прошу, чтобы это было для меня последним уроком»[265]. Как и его подельники, Петров использовал риторику преданности партии, убеждая военный трибунал в своей идеологической и политической преданности.
Также поступил и Абрамович. Он был единственным обвиняемым, которому пришлось пройти все три судебных процесса. В первый раз Абрамовича арестовали 6 апреля 1938 г. по статье 54, пункты 6, 7 и 10 Уголовного кодекса УССР по обвинению «в шпионской деятельности». Его следователь пригрозил Абрамовичу, «что будут либо показания, либо куски мяса». Во время допроса он оскорблял, избивал Абрамовича и якобы даже назвал его «красногвардейской сволочью». По словам Абрамовича, в тот момент ему показалось, что он «попал в руки фашистов». Когда он возразил следователю, что предан «партии Ленина», тот якобы ответил: «О том, что ты предан партии Ленина, мы знаем, а вот партии Сталина ты изменил»[266].
Абрамович объявил голодовку, и его делом стал заниматься заместитель начальника областного УНКВД. Видимо, было достигнуто следующее соглашение: Абрамович прекратил голодовку и подписал признательные показания, и вскоре после этого его дело переквалифицировали на статью 206 пункт 107. 2 января 1939 г. он вернулся в Умань. «Я считал, что драма моей жизни закончена, — вспоминал Абрамович, — но, прибыв домой в Умань, началась новая история». Его преемник на посту начальника тюрьмы, некто Стахурский, выгнал жену и детей Абрамовича из их квартиры, поселив в маленькой десятиметровой комнате. НКВД конфисковал его имущество, включая любимую машину. Абрамович обратился к новому начальнику Уманского РО НКВД Сагалаеву, который также занимался допросами уманских подозреваемых. По словам Абрамовича, Сагалаев был пьян. Абрамович пригрозил Сагалаеву, что напишет официальную жалобу, если его имущество не будет возвращено. На что Сагалаев ответил: «Пиши, что хочешь и куда хочешь». Жалобы Абрамовича не принесли никаких результатов, наоборот, 29 марта 1939 г. уманский следователь Огородник вызвал его на допрос по поводу выбивания золотых зубов у расстрелянных. «Я ему заявил, что это неверно, что зубы — это из моего рта, это можно проверить путем экспертизы». 21 мая Абрамовича повторно арестовали. Он утверждал, что этот арест был результатом «провокации» шофера Зудина, а также Кравченко и Неймана
