Чекисты на скамье подсудимых - [34]

. Он знал — некоторые заключенные были убиты, но писать об истинных причинах смерти нельзя. На процессе врач недоумевал, зачем вообще было делать вскрытие, заявляя: «Цель вскрытия этих трупов мне не известна». Он боялся, что будет арестован, если назовет убийство убийством, хотя и вполне сознавал, что такая позиция «явдяется сделкой с совестью»[219]. Лебедев и без приказов из области хорошо понимал, что следует и чего не следует делать.

Показания пострадавших на суде были немногочисленны, за исключением тех, что касались работы Томина в Тирасполе, где он впоследствии служил заместителем наркома молдавского НКВД. Тем не менее среди жертв были те, кто, пройдя комнату № 21, выжил и дал показания или написал жалобы в вышестоящие инстанции. Перед тем как обратиться к ним, полезно отметить, что стало первым сигналом о нарушениях в Умани. Курсант, мобилизованный в Умань из школы НКВД в Киеве, послал заявление прямо в «Правду». Он писал: «В школе, где учили нас вежливому обращению с людьми и арестованными, и чекистской выдержке, и ловкости в следствии (sic). В практике оказалось противоположное, и мы, курсанты, этим были поражены, сочли свою учебу напрасной и лишней […] Томин сказал, что наши курсовые знания отстали от практики, здесь вам придется изменить их и при допросах применять физические методы воздействия»[220].

Не ясно, был ли этот сигнал напрямую связан с началом судебного разбирательства по делу Уманского РО НКВД, но заявление курсанта оказалось среди документов, и следователи, которые допрашивали бывших уманских начальников, ссылались на конкретные факты, изложенные в этом заявлении[221].

Поступали и другие сигналы. Они шли от пострадавших в Комиссию советского контроля при СНК СССР[222], Политбюро ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)У, НКВД, адресовались уманскому и всесоюзному прокурорам, рассказывая о пережитой несправедливости. В общей сложности в уманском деле сохранилось восемь подобных писем и заявлений. Бывший председатель сельсовета Даниил Алимпиевич Деликатный 24 мая 1939 г. написал в комиссию советского контроля из пермского лагеря. Он утверждал, что два якобы «кулака» превратились из обвиняемых в разоблачителей. Они ложно обвинили Деликатного и все сельское руководство в принадлежности к контрреволюционной повстанческой организации. Его арестовали 15 апреля 1938 г. и на следующий день доставили в Уманский РО НКВД. Оказавшись в комнате № 21, он отрицал все обвинения, за что его заставили стоять пять дней подряд. На шестой день Петров избил его и сказал, что если Деликатный хочет жить, он должен признать обвинения. Этот сотрудник объяснил, что именно нужно написать. После этого Деликатного отправили к следователю, который написал признательные показания и заставил их подписать: «Я, боясь избиений, еще подписал, не зная что». Далее бывший арестованный сообщил: «До этого времени я никогда в жизни не мог себе представить, что при Советской власти могут происходить допросы в таких условиях»[223].

31 января 1939 г. Евгений Филиппович Зайончковский написал Сталину из лагеря в Карелии. Он рассказал, что происходило в печально известной комнате № 21, где практика групповых пыток прикрывалась эвфемизмами: «езда к Гитлеру», «езда в Польшу», «качание керосина», а заключенных заставляли избивать арестованных. Он сообщил Сталину, что в Умани массовые беспочвенные аресты совершались без санкции прокурора. В частности, он упомянул Томина и Петрова. Братья Зайончковского в январе 1939 г. тоже послали жалобы в Политбюро ЦК КП(б)У и прокурору УССР[224].

Иван Григорьевич Кондратко 4 июня 1938 г. написал в НКВД СССР, рассказав о пережитом в Умани. Следователь Белый пытал его «методом парашюта», при котором: «садят на конец высокой скамейки, вытягивают ноги, и руки ложат (sic) на колени, после чего у меня выбивают скамейку»[225]. Аврумберг Мошкович Клейтман подал «заявление-жалобу» прокурору Украины. Он писал: «Меня 25 раз вызывали на допрос, и каждый раз меня били до полусмерти». Клейтман отказался подписать ложное признание, потому что считал себя «честным гражданином». Он отмечал, что следователь, Владимир Семенович Крикленко, заставлял «молиться богу по-еврейски, давши мне две свечи в руки и револьвер до рта, он же заставил меня ехать в Польшу и лил мне холодную воду в затылок». Крикленко угрожал семье Клейтмана, в частности его пятнадцатилетней дочери. Когда Клейтман писал письмо, он был уже на свободе, но не смог примириться с клеветой и пытками, которым он подвергался[226].

Заключенный «Федя», учитель математики, в письме жене попросил ее найти в Киеве управу на мучителей. Одним из главных героев его истории был Петров. «Мне приходилось, — писал “Федя”, - видеть людей, вышедших с допроса черными от побоев». Он описал условия своего пребывания в камере, где находилось 42 человека: «Это небольшая комната, не больше нашей кухни, без окон, с маленьким отверстием в двери». «Федя» отказывался лжесвидетельствовать против себя, но после того как с 20 до 28 июля 1938 г. его допрашивали каждую ночь до шести часов утра, он подписал признание, хотя потом мучился от того, что ему пришлось врать