Чайльд Гарольд - [20]

Со звездами его сливаясь неразрывно.[164]

LXXIII.

Лишь в этом – жизнь. Мне кажется былое

Пустыней людной, где был осужден

За грех, что мной когда-то совершен —

Я на борьбу и на мученье злое.

На юных, мощных крыльях вознесен

Теперь я вновь; как грозный вихрь пустыни

Полет их смел, и с ним поспорит он:

Оков холодных и подобных глине

Он сбросит мертвый гнет, нас тяготящий ныне.

LXXIV.

Когда освободится дух навек

От оболочки – жертвы поруганья,

Когда с плотским покончит человек —

Счастливящим червя существованье,

Когда произойдет стихий слиянье,

Прах станет прахом – больше теплоты

Не встречу ль я и менее сиянья?

Ту мысль, тот дух бессмертной красоты,

К которым приобщить стремятся нас мечты?

LXXV.

Моря, холмы и небо – стали частью

Души моей, как я – частицей их.

Я глубоко люблю их – чистой страстью,

Другое все презрел я ради них,

Я поборол поток страстей моих

Скорей чем этим светскому бесстрастью

Пожертвовать – для тех очей людских,

Что смотрят долу, чуждые участью,

И вдохновения не вспыхивают властью.

LXXVI.

Но я отвлекся. Кто постичь способен

Величье урн – пусть посетит того,

Чей прах был прежде пламени подобен.

Я чистый воздух родины его

Лишь временно вдыхаю, для него

Он был родным. Безумное стремленье!

Его манило славы торжество,

И в жертву для его осуществленья

Он отдал мир души своей без сожаленья.

LXXVII.

Руссо – апостол скорби, обаянье

Вложивший в страсть, безумец, что обрек

Терзаниям себя, но из страданья

Власть красноречья дивного извлек —

Здесь был рожден для горя. Он облек

Божественно прекрасными словами

Софизмы лжеучений, их поток

По блеску схожий с яркими лучами —

Слепил глаза и наполнял слезами.[165]

LXXVIII.

Любовь была самою страстью в нем;

Как ствол стрелою молнии спаленный —

Он был палим высоких дум огнем.

И не красой живою увлеченный

Иль мертвою – в мечтаньях воскрешенной, —

Пленился он нетленной красотой,

В его страницах пылких воплощенной;

В них, схожая с болезненной мечтой,

Досель живет она – всей жизни полнотой.

LXXIX.

Он Юлии дал это. Высота

Безумья, счастья – ей открылась в этом,

И освятила поцелуй в уста

Пылавшия, который был с рассветом

Ему всегдашним дружеским приветом

И чистотою разжигал в нем пыл;

Но наслаждаясь и томясь запретом,

Он каждого в толпе счастливей был —

Владеющего тем, что страстно полюбил.

LXXX.

Всю жизнь свою он бился неуклонно

С толпой врагов, которых приобрел,

Преследуя всех близких исступленно[166]

И принося их в жертву ослепленно

Храм подозренью он в душе возвел.

Он был безумен. Почему? Причину

Безумия едва ли мир нашел.

Винить ли в нем недуг или кручину?

Но разума притом он надевал личину.

LXXXI.

Он одарен был Пифии глаголом,

И в мире целом он зажег пожар,

И разрушеньем угрожал престолам.

Не Франции ль, гнетомой произволом

Наследственным – принес он этот жар?

Ее во прахе бившуюся – смело

С друзьями он призвал для грозных кар,

И всей страной та ярость овладела,

Что следует всегда за страхом без предела.

LXXXII.

Воздвигнут ими памятник ужасный!

Конец всего, что с первых дней росло.

Разорван был покров рукою властной,

Чтоб все за ним лежавшее – могло

Быть видимым. Круша добро и зло,

Оставили они одни обломки,

Чтоб честолюбье снова возвело

Трон и тюрьму, и вновь ее потомки

Наполнили собой, как было раньше ломки.

LXXXIII.

Но так не может длиться, не должно.

С сознаньем сил пришло их проявленье,

Но человечество соблазнено

Своею мощью было, и оно

В делах своих не знало сожаленья.

Кто не орлом в сиянье дня рожден,

Но жил в пещерах мрачных притесненья —

Не мудрено ль, что солнцем ослеплен,

Погнаться за другой добычей может он?

LXXXIV.

Где рана, что закрылась без рубца?

Страдание сердечных ран – упорно,

И сохранится след их до конца.

Уста разбитого судьбой борца

Молчание хранят, но – не покорно:

Настанет час расплаты за года,

Он близок, он для всех придет бесспорно,

Вольны карать и миловать, тогда

Мы все ж воздержимся от строгого суда.

LXXXV.

Гладь озера! Простор твой тихоструйный,

Столь чуждый шума – словно шепчет мне,

Что должен я уйти от жизни буйной,

От мутных волн – к прозрачной глубине.

Меня крылатый парус в тишине

Мчит от скорбей. Пусть океан безбрежный

Шумел в былом, в чуть плещущей волне

Упрек сестры я различаю нежный

За то, что отдался весь жизни я мятежной.

LXXXVI.

Ночная тишь. Все очертанья слиты,

Но явственны, все – мрачно и светло,

Лишь кручи Юры – сумраком повиты,

Как будто бы нависли тяжело.

Струю благоуханья донесло

Сюда с лугов при нашем приближенье;

Когда остановилося весло —

Я слышу капель звонкое паденье,

В траве кузнечика ночного слышу пенье.

LXXXVII.

Он любит ночь, поет он постоянно —

Дитя всю жизнь – от полноты души.

То птица закричит в кустах нежданно,

То в воздухе какой-то шепот странно

Вдруг пронесется, и замрет в глуши.

Но то – мечта. Рой звезд на небосводе

Струит росинки слез любви в тиши,

С тем, чтоб они, излившись на свободе,

Дух светлой красоты вливали в грудь природе.[167]

LXXXVIII.

Поэзия небес, о вы, светила,

Когда б народов и держав удел —

Движенье ваше в небе начертило!

Простительно, что дольнего предел

Стремленье наше к славе преступило

И к звездам нас влечет. Вы красотой

Таинственной полны, в нас пробудила

Она такой восторг любви святой,

Что славу, счастье, жизнь – зовут у нас звездой.

LXXXIX.