Чайльд Гарольд - [19]

Почет Марсо, чья смерть в расцвете сил

Оплакана суровыми бойцами, —

Кто, властвуя над верными сердцами,

Примером верности им первый послужил.

LVII.

Короткий путь свершил судьбы избранник;

Две рати здесь, по нем скорбя, слились,

И, кто бы ни был ты, случайный странник, —

С молитвой подойди и преклонись!

Оружием свободу защищая,

Из тысячей один, он не палач,

А честный воин был и, умирая,

Сберег в своей душе сиянье рая:

Вот отчего в тот день был всюду слышен плач.[154]

LVIII.

Эренбрейтштейн передо мною,[155] с черной

От пороха, разрушенной стеной;

Мне ясно по останкам, как упорно

Держался он под вражеской грозой.

С твоих вершин, твердыня, видно было,

Как посрамленный враг бежал назад, —

И вот чего Война не истребила,

Прикончил Мир: дождем изрешетило

Те кровли, что пробить не мог свинцовый град.

LIX.

Прощай, прекрасный Рейн! Здесь, восхищенный,

Надолго бы остаться путник мог:

С возлюбленной забылся бы влюбленный,

Забылся бы и тот, кто одинок;

И, с коршуном в душе кто вечно бродит,

Ищи покоя здесь, где небосклон

Ни веселит, ни грусти не наводит,

Ни светел, ни угрюм, – где все походит

На осень зрелую в чреде других времен.

LX.

Прощай же! Нет! прощания с тобою

Не может быть: душа моя полна

Твоею живописною красою,

И, если нам разлука суждена, —

Даря прощальный взгляд, в немом порыве,

Я шлю тебе признательный привет.

Найдется край богаче и красивей;

Но где найти в едином стройном диве

И этот мягкий блеск и славу прежних лет.

LXI.

Простор полей, зовущих к жатве щедрой,

Белеющие купы городов,

Нагорных бездн чернеющие недра,

Уступы стен в прогалинах лесов,

Утесы, пред которыми творенья

Искусных рук так жалки и смешны,

И мирное довольство населенья

В избыток плодоносного цветенья

Огнем соседних смут не тронутой страны!

LXII.

Прошло. Нависли Альпы надо мною,

Природы вековечные дворцы;

Одетые жемчужной пеленою,

Стремятся в высь алмазные зубцы:

Там, в царстве льда, рождаются лавины,

Как в молнии преображенный снег, —

И чванятся земные исполины,

Что к небесам так близки их вершины

И так далек от них ничтожный человек.

LXIII.

Но, прежде чем последовать призыву

Прекрасных гор, нельзя не посетить

Морат, патриотическую ниву,

Где нет боязни павших оскорбить

И покраснеть за тех, что победили:

Здесь памятник себе, в пример векам,

Бургунды из костей своих сложили —

И души бесприютные бродили

Вдоль Стикса, жалуясь безмолвным берегам.[156]

LXIV.

Как с Каннами своей резней кровавой

Сравнялось Ватерло, так и Морат

Сияет Марафона чистой славой;[157]

Сыны родной земли, за брата брат,

Здесь честную победу одержали;

Свободные борцы, своих мечей

Властителям они не продавали

И сдавшихся врагов не заставляли

Оплакивать позор драконовских бичей.

LXV.

Вот у скалы, печально-одинокой,

Колонна одинокая стоит, —

Седой обломок древности глубокой, —

И, мнится, в изумлении глядит

На мир, как человек окаменевший,

Живой свидетель ужасов былых;

И странен вид колонны уцелевшей,

Когда исчез Авентикум, гремевший

Красой своей среди созданий рук людских.[158]

LXVI.

Там – это имя будь благословенно, —

Дочь, Юлия, жизнь отдала богам:

В ней сердце скорбью об отце священной

Разбито было. Строго неизменно

Суд правый был глухим к ее мольбам,

Напрасно пред судом она молила

За жизнь того, кто жизнью был ей сам:

В их общей урне скромная могила

Единый дух, единый прах укрыла.[159]

LXVII.

Пусть царства постигает распаденье,

Забудет мир – настанут времена —

Рабов, тиранов, смерть их и рожденье,

Но не умрут такие имена.

И доблесть, горней высоте равна —

Переживет в бессмертии страданье,

И встретит солнце чистою она,

Как на вершинах Альп – снегов блистанье[160]

Не тающих во век, чистейших в мирозданье.

LXVIII.

Гладь озера манит хрустальным ликом,

Тем зеркалом, где образ звезд и гор

Весь отражен в безмолвии великом,

Заполонив прозрачных вод простор.

Чтоб этой мощью любоваться взор

Как должно мог – уединиться надо,[161]

Расширив дум заветных кругозор,

В которых крылась для меня отрада

Пока не сделался и сам я частью стада.

LXIX.

В том нет вражды, чтоб от людей бежать,

Не всем делить труды их и волненья,

И не презренье в том, чтоб погружать

Свой дух в его родник, – не то в своем кипенье

Он хлынет через край. С толпой общенье

Дух заражает суетой сует,

И он томится с чувством сокрушенья

Среди борьбы, в которой сильных – нет,

И злобно муками за муки платит свет.

LXX.

И мы заплачем кровью, не слезами,

Раскаяньем томимы роковым,

Года, вдали лежащие пред нами —

В тоске оденем сумраком ночным.

Бег жизни бегством безнадежным станет;

Те устремятся к гаваням своим,

Чей дух смелей, но по морям чужим

Корабль других носиться не устанет

И он нигде в пути на якоре не станет.[162]

LXXI.

Не лучше ль без людей жить на земле,

Любя ее одну? Где мчится Рона.

Лазурная,[163] подобная стреле,

Близ озера прозрачного, чье лоно

Поит ее, лелея неуклонно, —

(Так детский плач заслышавшая мать

Дитя свое ласкает умиленно), —

Там вне раздоров мирно прозябать —

Не лучше ль, чем других губить иль погибать?

LXXII.

Не сам я по себе: во мне частица

Природы всей, мне радость – выси гор,

Мучительна – жужжащая столица.

Ничто вокруг не оскорбляет взор.

И лишь в одном я нахожу позор:

Звеном в животной цепи быть противно,

Меж тем, как рассекая волн простор,

Наш дух стремится к небу непрерывно,